рядом с неподвижно лежавшей Русаковой, продолжая смачивать ей лоб и виски, и Климович чувствовал, что сейчас, в эту минуту, жена несравненно лучше его знает, что надо и чего не надо делать.
– Ты пока пойди, – повернувшись к нему, сказала Люба, – пойди пройдись. Мы тут сами.
– Хорошо, – покорно сказал он, – я пойду проверю, как с машиной, а то ведь мне скоро надо выезжать…
– Пойди, пойди, – повторила Люба.
Он пошел к двери, но вдруг почувствовал за спиной взгляд Любы. Быстро повернувшись, он увидел ее глаза, которых она не успела от него спрятать. В них была обращенная к нему мольба, чтобы он не был убит, как Русаков, и не оставил ее одну, как тот оставил Ольгу Владимировну.
– Иди, пожалуйста, – быстро проговорила Люба, понимая, что уже невозможно спрятать пойманное им на ее лице выражение, и даже не пытаясь сделать это, а страстно желая сейчас только одного – чтобы он скорей ушел и перестал видеть ее лицо.
Климович вышел из дома. На улице было, как обычно, жарко и пыльно. Монголы гнали через перекресток большой гурт скота, и, пережидая, пофыркивала на малом газу раскаленная полуторка, груженная снарядными ящиками.
«Наверное, и мы скоро будем в бою», – подумал Климович, вспомнив глаза жены.
Стояли последние дни июня. Артемьев уже месяц находился в том самом госпитале, из которого он с попутной санитарной машиной уехал на передовую. Пожелание Апухтина – не встречаться здесь во второй раз – не сбылось: вечером того же дня Артемьев, стиснув зубы, лежал на операционном столе и Апухтин чистил ему две сквозные пулевые раны: одну – в руке, у самого плеча, другую – в боку, с выходным отверстием у лопатки.
– Готовьте следующего, – сказал хирургической сестре Апухтин и обратился к Артемьеву: – Здорово больно?
– Угу, – прокряхтел Артемьев.
– Говорил вам, чтобы не попадались ко мне в госпиталь. А в общем, вам повезло: два таких сквозных ранения – и не задеты кости. Если б не потеря крови, я бы вас за неделю поставил на ноги. Даже и не знаю – то ли эвакуировать вас в Читу, то ли нет…
Артемьев только отрицательно помотал головой, боясь разжать рот, чтобы не вскрикнуть от боли.
Тем и кончился их разговор.
Первые дни Артемьев с тревогой прислушивался к реву моторов. Приземлившись в степи за километр от госпиталя, самолет обычно подруливал так близко, что раненые могли через приоткрытый полог палатки видеть его колеса. Самолет загружали, потом он медленно, как по улице, проезжал между палатками, выруливал в степь и, оторвавшись, бреющим полетом шел на Читу.
Потому ли, что Апухтин отдал распоряжение, или просто потому, что в первые дни в Читу эвакуировали только тяжелораненых, а потом, с затишьем, госпиталь наполовину опустел и уже не было особых причин разгружать его, – так или иначе, Артемьева оставили долечиваться здесь, на месте.
Жизнь в госпитале была незавидная. Было жарко днем и холодно ночью. И снаружи и внутри палаток тучами вились комары. Воды не хватало даже для того, чтобы как следует помыться раз в день, – ее возили издалека; за сутки госпитальная цистерна успевала сделать всего два рейса. Однако Артемьев предпочитал эту жизнь отправке в Читу; окажись он там, его после ранения могли и не направить обратно в Монголию.
Через две недели, когда Апухтин зашел и присел на койку, Артемьев стал благодарить его.
– Не стоит благодарности, – сказал Апухтин, – из-за меня же вас ранило, мне же вас и лечить.
– А при чем тут вы?
– Как при чем? Я же вам предложил ехать со мной. Если бы я не предложил, вы бы поехали другой попутной машиной, попали бы часа на два позже, получили бы какое-нибудь другое приказание, участвовали бы не в этой, а в другой атаке и, вполне возможно, были бы здоровы.
– Или убит.
– Может, и так, – согласился Апухтин. – Я нисколько не фаталист, напротив, я считаю, что на войне столько счастливых и несчастных случайностей, что их нельзя особенно принимать во внимание ни в дурную, ни в хорошую сторону. И в то же время иногда диву даешься, насколько жизнь человека зависит от того, взял он шагом правее или левее, какое положение заняло его тело в мгновение встречи с кусочком металла, который мы потом из него выковыриваем.
– Александр Федорович, вы конференцию назначили? – влюбленно глядя на Апухтина, спросила, остановившись за его спиной, высокая красивая сестра.
– Вы что думаете, – поднимаясь, сказал Апухтин, – мы и научной работой здесь занимаемся, обмениваемся опытом. Ну! – Он протянул Артемьеву руку.
Артемьев тоже протянул левую, здоровую руку, но Апухтин отдернул свою.
– Нет, вы правой попробуйте, правой!
Артемьев поднял правую, раненую руку, почувствовал боль в плече, мелкие иголочки в пальцах и слабо пожал руку Апухтину.
В конце третьей недели Артемьев начал ходить. Ему выдали тапочки, нитяные носки, суконный, шинельного цвета халат. Артемьев накидывал его поверх бязевого белья, продевая в рукав только левую руку.
Голову Артемьеву постригли под нулевую машинку в первый же день прибытия в госпиталь. Сейчас волосы начали отрастать и стояли на голове короткой густой щеткой. Вместе с ощущением выздоровления усилилось чувство скуки, хотя, казалось бы, в госпитале ничего не переменилось к худшему, а, напротив, появилось развлечение: теперь Артемьев ходил в столовую для выздоравливающих.
За крайней госпитальной палаткой, в степи, стояло несколько длинных столов с фанерным навесом для защиты от солнца и дождя. Дождя, впрочем, за все время ни разу не было, и казалось, что над этой безводной степью ему неоткуда и взяться.
Около навеса стояла большая плита с вмазанным в нее котлом, в котле с утра до вечера варилась баранина.
Четыре стола под навесом обычно занимали выздоравливающие и медицинский персонал, пятый – ходившие сюда за километр работники полевой военной газеты.
Газету издавал политотдел группы расквартированных в Монголии советских войск. Юрты и палатки, где неделю назад разместилось хозяйство газеты, были хорошо видны из госпиталя.
В столовую из редакции являлись все, начиная от полкового комиссара – редактора, который приезжал на машине и обедал так быстро, что было непонятно, зачем он вообще это делает, и кончая наборщиками и шоферами, которые обедали не торопясь, стараясь продлить отдых.
К завтраку журналисты приносили с собой пачку свежих газет и рассказывали о московских вечерних известиях по радио, которые они слушали и записывали в пять часов утра. Кроме того, редакционным работникам были известны и местные военные новости, главным образом подробности воздушных боев, в последнее время
