Не браните, дорогой Алексей Максимович, за это не в меру длинное письмо, но я пишу письма редко, а о своей работе почти и не приходится, некому, все заняты.
Крепко благодарю Вас за письмо и крепко жму Вашу руку.
П. Павленко
P. S. Большое спасибо за «Сто лучших рассказов». Я попросил К. Зелинского написать об этой книге обзор, большой, подробный и — поучительный. Если б была бумага, хорошо было бы издать такую книгу на материале русской литературы от Пушкина. Но о таких вещах только мечтать приходится.
П. П.
III
9. XI.35
Дорогой Алексей Максимович.
Прочел Ваше письмо, и стало стыдно за себя — плохо работаю. Повесть, конечно, черновик, особенно вторая часть ее, которую обязательно надо развернуть шире. Ее несделанность временная. Людей, героев войны, в ней еще нет, потому что мне самому не ясен ход войны, не ясны технологические процессы будущего сражения. Небрежен и язык, как ни стыдно в этом сознаться. Требует капитального ремонта и конструкция повести. Все верно, к сожалению. И, тем не менее, несмотря на множество замечаний, письмо Ваше, Алексей Максимович, я принял, как одобрение теме, и, не смущаясь малыми достижениями в оной, сел за коренную переработку повести.
Не в оправдание скажу — первый раз пишу большую книгу и еще не умею свести концы с концами. А написать надо. Не бранитесь, Алексей Максимович, что я невольно задал Вам хлопотливую работу — прочесть двадцать листов своих хаотических записей.
Самому проверять себя трудно, мнения же литературных товарищей, во-первых, не всегда правдивы, во-вторых, редко имеют ввиду пользу книги.
Большое спасибо за помощь.
Крепко и благодарно жму Вашу руку.
П. Павленко
Декабрь 1936
Дорогой товарищ
Ромен Роллан!
Ваше письмо чрезвычайно радостно для меня. Можно говорить много и долго, чем и почему оно радостно, но этим лишь уменьшаешь самое удовольствие радости, а мне этого не хочется.
Если мне удалось написать книгу, которая — хотя бы в одну десятитысячную долю — отразила необыкновенный расцвет наш и быстроту нашего роста, шторм, бурю движения миллионов, то значит — годы не пропали даром, и я радуюсь книге, как хорошо прожитым дням.
Ваше письмо сообщает моей радости много творческой лирики, той, которая лучше, непосредственнее и полнее всего переживается за рабочим столом.
Так я и сделал. Я прочел Ваше письмо и сел за работу над новой книгой. Она будет о любви.
Хочется написать простую и чистую, если хотите, будничную любовь двух советских людей. Любовь без убийств, без интриг, без ревности и мучений, безо всего, что позволяет романисту наращивать эффекты повествования на лаконическую правду самого события.
Не знаю, как это получится, но знаю одно — писать ее буду с азартом.
Я начал эту новую работу в день получения Вашего письма и под влиянием той творческой радости, которую дало мне письмо.
У Вас легкая рука, как говорят у нас.
Я жму ее крепко и растроганно, Вашу руку.
Ваш П. Павленко
24. XI. [36]
Уважаемый Антон Семенович!
Прочел я начало Вашей «Книги для родителей» и пишу Вам сразу в две руки, как редактор и как читатель. Можно говорить правду?
Вы начали книгу, великое народное значение которой во много раз превосходит «Педагогическую поэму», произведение редкое по правдивости, но все же написанное на «частную» тему. А «Книга для родителей» это то, чего еще никогда не было в н[ашей] литературе, как жанра. Сообразно с этим и работаться она должна, наверно, труднее, чем «Поэма», да это и естественно. Если поэма в какой-то мере роднилась с очерком, исходила из хроники, то «Кн[ига] для род[ителей]» целиком уходит в область философского жанра. Она должна звучать как проповедь, как манифест (грубо говоря), как учебник благородства.
Не знаю, как идут у Вас дела с книгой, много ли уже сделали, но даже если и не быстро движется книга — держите себя в руках, пишите, ни на что не оглядываясь. При трудной работе всегда лезут в голову всякие ненужные мысли, а не бросить ли, а зачем это, стоит ли?.. Когда трудно, вспоминайте старика Алексея Максимовича. Будь он жив, он бы уже потирал руки от удовольствия увидеть скоро «Кн[игу] для род[ителей]».
Успех она будет иметь, мне кажется, больший, чем «Поэма», даже если учесть, что «Поэма» еще только начинает иметь успех. Первая волна критики всегда сменяется видимым молчанием — это взялся за книгу читатель. Потом приходит третья пора — успеха настоящего, полного.
Напишите, как работается. Имейте в виду, что «Альманах» — Ваш орган, и что все мы без старика должны работать артельно и что наша альманашья артель всегда к В[ашим] услугам. Если захотите приехать, прочесть написанное, посоветоваться — соберем хороших людей, кого захотите. А главное, держите нас в курсе дел.
С товарищеским приветом —
П. Павленко
Из писем В. В. Вишневскому
I
7.10.46 г.
Дорогой Всеволод!
Ужасно рад твоему письму. Оно картинно представило мне события последних недель.
Конечно, мне нельзя было уезжать до конца событий, но нас молниеносно унесла из Москвы болезнь старшего мальчугана. Вот уже месяц, как он лежит с температурой, и мы совершенно сбились с ног с Наташей.
Но, кроме семейных мытарств, я переживаю здесь тот же шквал, что и ты, правда, в других высотах и широтах, но тот же по существу своему. Где только не пришлось мне выступать: и на семинаре редакторов районных газет, и на сборе н[ачальни]ков политотделов соединений… И нельзя отказаться. Нельзя отмолчаться. Нельзя быть очевидцем только.
Обстановка и время требуют участия боевого, решающего.
Главное, я тут и швец, и жнец, и на дуде игрец. Так что — скажу тебе прямо — над романом не сидел и суток, и голову мою, положенную на отсечение, можешь считать уже полученной. Сделай с ней, что хочешь. Романа пока нет.
Когда, прочтя сие, ты успокоишься, как редактор, я тогда скажу тебе как брату-писателю, что шквал не может не коснуться и меня, хотя мой роман политический, партийный и т. д. и т. д. Шквал одних несомненно запугает и отпугнет, других сделает храбрее, серьезнее, дальновиднее, напористее.
Я хочу принадлежать ко вторым.
На опыте «Клятвы» я пришел к выводу, что, когда пишешь, надо быть раза в три-четыре храбрее себя. Пока напишешь да напечатается или выйдет на экран, события настолько удалятся вперед, что твоя храбрость эпохи писания превращается в нечто невесомое. Писать надо «с походом», «с гаком», перебарщивая, переперчивая, пересаливая в расчете на то, что, пока суп сварится, все как раз и гармонизируется.
Поэтому я хотел бы, по совести говоря, даже на секунду отойти от романа и набросать (может быть, больше для себя, чем для печати) статью: «Что я извлек для себя из решений ЦК».
Вообще такой обзор, Всеволод, нужен. Все пишут сейчас о том, что плохо, чего нельзя, но есть вещи хорошие, нужные. Их следует вспомнить.
Вредны аполитичность, вялость, уход от борьбы, значит хороши — политичность, ярость, борьба, смелость.
Никакие ошибки отныне не должны прощаться писателю, кроме ошибок смелости!
Но тот, у кого хватит смелости натворить ошибок в поисках завтрашней темы и завтрашней формы, тот молодец. Иначе воспитаем филистеров, как Вирта.
Я не завидую новому руководству, но я горд за него: оно порождено штормом, не штилем.
Погода свежая, ничего не скажешь.
Я здесь один, встреч никаких, со мною только газеты. Я читаю почти подряд решение ЦК о журналах, о кино, доклад Жданова, резолюцию ССП, интервью Сталина. И это одно. Это единое…
Чем хороши решения ЦК, что ими мы официально признаны служилыми людьми, государственными деятелями! Это во-время!
Жму тебя всесторонне. Привет Софье Касьяновне!
Твой П. Павленко
II
10. XII. 1947 г.
Дорогой Всеволод!
Забыл я тебя со своими хлопотами: на меня навалились двое режиссеров, кино и театральный, и я работаю часов по десять в сутки.
Написал пьесу по «Счастью», многое дописывая заново, отходя в сторону от романа и, кажется, добился успеха.
По-моему, может получиться хороший спектакль.
Московские новости поразительны. У нас тут поговаривают о решении ЦК по музыке. Это было бы весьма кстати. Статья «Сумбур в музыке»[4] устарела, после нее возникло много новых явлений, создалась иная обстановка, а композиторы держатся особняком, строчат инструментальные сочинения и совершенно обходят оперу, мало оригинальны в песне, не думают о массовых действиях.
