поле, под ракитой…» И ковылявший сбоку Андрей Макарович, и Федя-клубарь, и даже жена Василия Тимофеевича как-то ободрились. Молодец музыкант оказался. На поминках об этом говорили: хорошо сделали музыканты, что песню сыграли. Это как будто последнюю волю Василия Тимофеевича выполнили. Ведь он с этой песней, считай, всю жизнь прожил.
Председатель Геня-футболист был вроде человек мягкий, обходительный, с Тимоней не сравнишь, не ругался. В избытке было этой мягкости. Даже во всем обличье: лицо доброе, с курносым женским носиком. Но лучше бы уж ругался, да дело вел с умом. А дело у него не двигалось. Не понимал он, что ли, чего? Да вроде все понимал, объяснить на собрании умел, зачем надо хорошо работать, а вот дело не шло, не было хорошего распорядка.
В контору из дому являлся в девять утра. Вот сундук, сорок грехов! И другие, глядя на него, так приходить стали. Один Андрей Макарович в утренние часы сидел в своем углу, голова поблескивала, как очищенное вареное яйцо. Усовестить, что ли, Геню-футболиста хотел? А того не брало это. Приходил в девять. Отродясь этакого в Лубяне никто не видел, Касаткин до девяти-то утра успевал все фермы и тока обойти. К этому времени уже домой пообедать заскакивал.
Держал Геня-футболист в тумбе стола разные журналы и книжки. Чуть свободная минута — уткнется, читает. Сильно был грамотный. Иной раз и мужики с делом ждут — все равно читает.
И все едино было ему, убрана рожь или осыпается на корню. Пока в районе холку не помылят, не догадается сам, за что в первую голову браться. Целое поле ячменя осталось под снегом. До того дошло, что лубянская ферма оказалась в самую стужу без воды. Колодцы перемерзли. Получал теперь Степан наряд: воду с реки в цистерне возить, а из нее в колодец сливать, потому как и хранить воду было не в чем. Дожились. И мука, и стыдобушка!
Внес свое Геня-футболист. По его указанию везде стога были закрыты деревянными двускатными крышами. Где-то он такое видел. Может, и не худое дело сделали, да в тот февраль, когда решился Степан уехать из Лубяны, крыши эти лежали на снегу. Все сено из-под них было съедено, во дворе ревели голодные коровы.
В деревне Сибирь Степанова сестренница Нинка сквозь слезы ругала председателя:
— Хоть бы пил, окаянный, дак скорее бы выгнали, а то не пьет, долго просидит.
Нину подзадоривал шалопутный, веселый мужик Егор Макин. Высунув из кабины трактора свою носатую рожу, азартно разъяснял:
— Правильно, Нин, кто пьет, тот дело знает.
— Ты-то, Егор, давно знаешь одно дело, где горло промочить, — огрызалась Нина.
— Я знаю, — соглашался Макин. — Дак кто пьет, дело знает.
Егор приволок на тракторных санях воз ржаной соломы и был доволен собой. Нина с напарницей растаскивали ее охапками по кормушкам, чтоб успокоить ревущих коров.
Макин не любил, когда его не слушали. Степан, хоть и в родстве находился с Егором, не любил его болтовни. Много пустого мелет. Отвернулся. Не тянуло его на шутку да смех.
— Поеду, у Футболиста выпрошу трешницу, — сказал Егор и покатил на тракторе в Лубяну.
Нина позвала Степана в коровник. Он пошел следом. Вовсе Нина исхудала вся. Телогрейка на ней болтается, как на колу, голенища валенок хлопают по тощим икрам. Да на такой нервной работе разве до полноты? Когда коровы с голоду ревут, не знай куда бы делся.
— Мотри-ко, Степан, чего у нее? — насильно открыв рот у брыкливой пегой телушки, со страхом спросила Нина. Задела зубы. Они шатались, как колья в болотине.
На измученном лице Нины столько было усталости и тревоги, что Степан пожалел ее, успокоил:
— Чо-чо… Обыкновенная штука. Вроде цинги. Вишь проследила ты. Лап елочных надо запарить да отваром поить, тогда пройдет. Проследила ты.
— Дак как проследила? Я показывала Тимоне. А он: «Если падеж допустишь, перед судом ответишь». — И Нина заревела, утираясь углом платка.
Посмотрел Степан на коров — вовсе бедные отощали. Соломы и то не досыта. И, до падежа недалеко.
Завел трактор, погнал в лес, на делянку. Нарубил еловых лапок полные сани, привез к коровнику. Запаривай да пои, Нина.
Делал все это и думал, что нельзя ему больше в колхозе оставаться. Не может он больше глядеть на все это. Так хозяйствовать — только людей, скот и машины мучить.
Когда пришел Степан в контору за авансом и справкой, облокотившись о барьер, дымил там Егор Макин. Два плотника из приезжих сидели на корточках возле порога и тоже смолили цигарки. Плотникам-то что, они приезжие, им сразу деньги за работу дадут, а вот насчет себя Степан сомневался: вряд ли получит он аванс. Слышно, пуста была касса. Последние деньги за южную, краснодарскую солому отдали, у самих ячмень запал снегом.
Нескладная, мужицкого покроя, счетоводка махала на курильщиков бумагами:
— Вовсе ведь, идолы, закоптили меня. Как рыбина я теперь. Мой дома меня костит: «Пошто табачищем прет от тебя? Сама куришь али с мужиками все? Чую, грит, дух мужиковский». Вот придет из больницы Андрей Макарыч, он вам задаст.
Дюпин и правда гонял курильщиков, которые любили в конторе дымить да стены отирать. А где им больше быть? Федя-клубарь и тот не выдержал, перешел в другой колхоз. В их-то клубе только тараканов морозить. До середины зимы лишь дров хватило.
— Выпиши три-то рубля, — видно, уж не первый раз просил Макин счетовода.
— Без председателя не могу, а его нету, — терпеливо объясняла та и щелкала счетами. А что было щелкать, коли в кассе оставались гроши?
Степану надо было с председателем потолковать. Нельзя ведь так, чтоб у коров зубы шатались. Куда заместитель по животноводству Тимоня смотрит? Скот-то спасать надо. С такими зубами солому не больно поешь. Жалко, нет Андрея Макаровича, с ним бы Степан душу отвел, поговорил. Но уехал Дюпин лечить свою култышку. Никак к новому протезу не может приспособиться.
Председатель не приходил долго, хотя известно было, что он дома, что поел сегодня молочную лапшу и жареную картошку в обед. Причин задерживаться дольше нет.
Егор своим горбатым носом что-то учуял, сунул вилку в радиорозетку, и из серой мятой тарелки репродуктора раздались шум и свист, а всполошенный голос, будто торопясь на пожар, зачастил: «Удар, еще удар!»
Репродуктор загудел еще сильнее. Где-то далеко от Лубяны выходили из себя люди, переживая из-за игры в мяч.
— Еще час не придет, футбол пинают, — сказал Макин и почесал голову под шапкой. Видно, не знал, как отнестись к председателеву занятию.
А
