Мы с Белендрясом стояли по обе стороны опорных косынок, держа в руках тяжеленные пальцы, а Вить-Вить – так и чувствовалось, как он напрягся, боясь пропустить тот коротенький момент, когда отверстия совпадут, – подавал рукой сигналы Кате-маленькой. Стрела на вид невесомо-легко покачивалась, медленно и равномерно подвигаясь. Вить-Вить резко поднял руку, Катя-маленькая тотчас выключила двигатели. В наступившей тишине отрывисто звякнул лом, которым Пастухов подправил стрелу. Вить-Вить чуть пошевелил вытянутыми пальцами, показывая Кате, что надо еще подать стрелу вперед. Стрела пошла, но из-за этого конец ее оказался сантиметров на пять выше, чем надо.
Я уже привык к тому, что только по движениям других, даже почти инстинктивно, что ли, чувствуешь, когда, что и как тебе надо делать, чтобы твоя работа оказывалась синхронной с общей, не нарушала ее. Поэтому, когда Пастухов снова взял лом, подсунул конец его под раму поворотной части, а на второй навалился всем телом, стараясь придавить конец стрелы книзу, – это ведь только на вид она покачивалась невесомо-легко, – мы с Ермаковым присели с обеих сторон, следя, когда совпадут отверстия. И даже двухпудовой тяжести пальца как-то не чувствовалось в это время. Стрела все шла, шла книзу, отверстия на секунду совместились, я и Ермаков, качнувшись, вставили пальцы. Вить-Вить чуть отпустил лом, чтобы проверить, и мы с Белендрясом опять и без слов поняли, что и зачем он делает, чуть стукнули кувалдами по торчащим концам пальцев – они не двигались. Значит, лом Вить-Вить бросать не мог, им надо было по-прежнему придавливать стрелу книзу. И мы с Белендрясом, стараясь попадать в такт друг другу, стали осторожно и сильно, с короткого размаха, бить кувалдами по концам пальцев.
Или уж я привык к занятиям спортом – в физзале, наверно, провел времени не меньше, чем в классе, – или вообще здоров, но только от такой вот напряженной и целеустремленной физической работы мне постепенно становится все приятнее и приятное, я даже веселею. Я смотрел на матово поблескивающий цилиндр пальца, бил по нему размеренно и точно, вкладывая в удар вес всего тела. Палец после каждого взмаха входил в отверстие миллиметров на пять-шесть. Одновременно я успевал следить и за движениями Ермакова, и за командами Вить-Витя, и даже за Катей-маленькой. Эта работа требовала от меня полного напряжения. Я не мог ударить неточно: можно было сбить палец, раздавить втулку. Я должен был в каждый удар вкладывать все силы, иначе я тотчас и безнадежно отстану от гиганта Ермакова. И все-таки неизвестно когда, но я успел подумать, что зовут Ермакова Белендрясом не только из-за его пристрастия к биллиарду. В самом этом непривычном слове «белендряс» было что-то такое, что вбирало в себя и гудящий бас Ермакова, и широченные плечи его, и мускулистые руки, и неспешную осторожность движений очень сильного человека.
Продолжая бить по пальцу – у меня уже губы чувствовали пот, и по спине он тек щекочущими струйками, – я вспомнил, откуда пошло это слово. Возвращаясь со смены домой, Ермаков часто говорил:
– Эх, в белендряс бы сегодня сгонять!
Вить-Вить глянул на меня, я опустил кувалду: значит, я не только не отстал от Ермакова, но даже обогнал его. Все тело у меня еще гудело от этих мерных ударов, сотрясалось по инерции в их ритме. Вить-Вить так же глянул и на Ермакова – тот устало опустил кувалду. Стало совсем тихо, хотя весь цех продолжал точно так же работать, как и до этого: еще одна странность, к которой я уже привык. Ермаков посмотрел на меня, улыбнулся слегка и стал вытирать пот с лица, сказал, глянув на Катю:
– Легче нашему теленку…
– Реже начал он дышать! – в такт ему договорила она и рассмеялась.
– Поцелуй, – кивнул мне Вить-Вить; я приложился легонько кувалдой к пальцу, снова поднял ее; он кивнул, стал измерять штангелем торчащий конец валика у Ермакова; разогнулся, встал: – Тютелька в тютельку!
Я быстренько пошел в угол, взял в охапку несколько брусков, стал выкладывать под стрелой из них клетку: на нее Катя-маленькая должна опустить стрелу. Выкладывал аккуратно и одним глазом косился на Ермакова с Вить-Витем. Выложить клетку надо к моменту окончания ими установки ригелей. Кате делать было нечего, и она зачастила:
– А вообще-то ты, Иванушка, бойся рыжих: они хитрые! Вот со мной был случай. Знакомлюсь я в стародавние, конечно, времена на танцах с одним рыжим. Гляжу – положительный…
А я тут же перестал слушать: вдруг увидела, как мы с Татьяной целовались вчера.
– Построил домик? – сверху спросил Вить-Вить.
Я разогнулся, клетка была выложена. Он для проверочки тронул ее рукой, она даже не шелохнулась. Кивнул Кате-маленькой; она осторожно положила на нее стрелу, ослабила трос, подождала, стравила крюк еще ниже. Я стал снимать с него стропы. Катя выбрала их, просигналила на весь цех, поехала за рычагом с ковшом. А мы трое пошли к дяде Феде с Филей. Шли по проходу, они закуривали, а я молчал, опять видел Татьяну. Вить-Вить заботливо поправил мне загнувшийся воротничок спецовки, посмотрел на меня:
– Уговори Валентину Ивановну, чтобы легла в больницу.
Я вздрогнул от неожиданности, потом ответил:
– Не получится.
И тут мы подошли к рычагу с ковшом, он уже был навешен, и Вить-Вить, как обычно, не стал проверять работу дяди Феди.
Катя кричала сверху Филе:
– Дорогуша, ну и невесту я тебе подыскала! Пальчики оближешь!
Мы с Ермаковым поймали стропы, начали заводить их за рычаг. Дядя Федя сказал сзади Пастухову:
– Рычаг при сварке чуть повело.
Рычаг – пятиметровая узкая коробка, сваренная из двух швеллеров. На одном конце его закреплен ковш, на втором – блок.
Вить-Вить ничего не ответил дяде Феде, и так было ясно, что при монтаже предстоит дополнительная работа, если рычаг перекосило: он ведь должен войти внутрь стрелы.
Ермаков поднял руку, крикнул Кате:
– Лети, птичка!
Она просигналила, выбрала стропы, подняла рычаг. Мы все помолчали, глядя на него: нет, мы с Ермаковым застропили его правильно, монтировать в стрелу будет удобно. И вот когда мы шли обратно, Вить-Вить опять сказал мне:
– Не дело это, что она одна целыми днями дома. От тоски ноги протянешь.
На этот раз я уж ничего не ответил, только у меня стало сухо во рту, а в груди – как-то пусто.
…Из-за того что рычаг повело при сварке, мы провозились до самого обеда, нарушив график монтажа.
Катя-маленькая принесла рычаг с ковшом к экскаватору, выглядевшему странно, будто обиженно, из-за лежавшей на клетке брусьев стрелы, из-за пониженной лебедки, дизеля, – стен и крыши на нем еще не было. Клетку я выложил там, где надо, и той высоты, какая требуется. Когда Катя стравила рычаг, ковш лег перед концом стрелы, а рычаг – чуть-чуть сбоку от нее. Мы быстро перестропили его. Катя стала поднимать рычаг. Взяв ломы, мы помогали ей завести рычаг внутрь стрелы. Это получалось довольно гладко, если но считать, что я не успел выдернуть руку – кожу на пальцах ободрало об острые края швеллера. Это я только почувствовал, что ободрало: рукавицу снимать, чтобы посмотреть, было нельзя, тогда и все остальные узнали бы про это.
Рычаг занял свое место в стреле, монтажные отверстия их совпали. Мы с Филей забрались на стрелу, Белендряс, привстав на цыпочки, подал нам соединительный вал. Филя держал его обеими руками, направляя в отверстия, а я, легонько постукивая кувалдой, загнал его на место. Пальцы на руке у меня чуть, вроде, перестали саднить. Кровь уже запеклась, что ли?
Теперь надо было для порядка проверить, как ходит рычаг в стреле. Мы с Филей быстренько застропили ковш, Катя-маленькая осторожно стала поднимать его. И вначале шел он нормально, а потом вдруг вместе с ним пошла кверху и стрела. Катя тотчас стравила трос, стрела снова легла на клетку.
Дело в том, что при работе экскаватора угол между стрелой и рычагом никогда не бывает таким, каким он оказался у нас, всегда больше. И на испытательной станции этого могли не заметить, там экскаватор проверяется только на рабочие режимы. Так что, возможно, все обошлось бы. Хотя, разумеется, кое-какой риск имелся.
– Риск, конечно, благородное дело! – как-то ска«зал дядя Федя. – Только я к рискателям отношусь с опаской. Почему им приходится рисковать? Нормальная жизнь не требует риска от человека.
…Я иногда про себя называю дядю Федю лакмусовой бумажкой: и ничего особенного он не говорит, чаще молчит, вот как сейчас, но ты почему-то так и чувствуешь, что не можешь покривить душой!
Как-то мы шли вместе с завода, и я спросил об этом у Игната Прохорыча. Он посмотрел на меня внимательно, сказал очень просто, но так, что я, наверно, на всю жизнь его слова запомню:
– Мастеровой дядя Федя. Всю жизнь он проработал. Мои уважаемые бывшие одноклассники во главе с Венкой Дмитриевым любят порассуждать об инфляции слова. По разным соображениям: и модно это, да и себя кое в чем можно оправдать, спрятавшись за эти рассуждения. А вот Игнат Прохорыч сказал мне самые обычные слова, которые я много раз слышал. И все-таки – будто впервые их услышал! И потому, что сказал их мне Игнат Прохорыч, и потому, что речь шла о дяде Феде, и потому, как он их мне сказал, я вдруг впервые рассмотрел первоначальное и важное значение слова «мастеровой»! Спросил тогда у Игната Прохорыча:
