Я долго смотрю на облако, пока из него, как желток из скорлупы, не вываливается солнце. Я даже не замечаю, когда на скамейку подсаживается Катя. Потом вздрагиваю: неожиданное прикосновение Катиного тела как ожог. Может, завтра будут волдыри. Я хочу, чтобы они были.
— О чем задумалась? — спрашиваю я.
— Не скажу.
Ну что ж, не говори, дело твое.
Вдруг я спрашиваю вполне серьезно, и мне хочется, чтобы Катя ответила тоже серьезно:
— Что тебе нравится в альпинизме?
Она пожимает плечами. Смех ее, как всегда, неожидан, но еще неожиданнее ответ:
— Мне нравится, что я такая маленькая, а горы такие большие.
Что ж, тем дерзновенней предъявленный ею всем этим вершинам счет, гем серьезнее вызов…
Я люблю ее, слышите вы, люди?!.
Мне кажется, что она еще произносит какие–то слова, что она улыбается чему–то, робко расцветающему в ее сердце, но она не улыбается, ее лицо освещено лишь намеком па улыбку, и губы слегка обезображены гримасой.
Вода такая, что перехватывает дыхание. И в ворохе брызг, неистово взбалтываемых руками, Катя походит на уголек, источающий сердитое шипение.
После купания хочется бегать и кувыркаться.
— Пойдем туда, за лагерь, — предлагает Катя, — там сегодня наши в футбол играют.
— Пойдем. — Я не очень активный болельщик, но футбол в альплагере — это своеобычно, это стоит посмотреть.
Поле, с которого убраны все камни (ими указаны только границы стадиона), тем не менее кочковато, неровно. По соседству — летний кош пастухов–черкесов: они пасут где–то поблизости коров и овечек. Высушенно–темные, иконописные черкешенки с истовостью подвижниц, не подверженных страстям, смотрят игру.
Ворота, кажется, одни. Вместо других — накиданные внавал кипы одежды. Стороны различаются легко: одна в трусах, другая в трусах и майках. Все в кедах. Ручаюсь, еще никто из уважающих себя болельщиков не видел такого футбола.
Курчавого армянина–судью подталкивают коленками в зад, чтобы не путался под ногами.
Девчонки кричат незадачливому игроку:
— Уже испугался! Сразу на боковой отбиваешь!
— Давай, гони! — орет публика (здесь не только наш лагерь). — Раз! Раз! Штука!
Но «штуки» пока нет.
Игра продолжается.
Катя молчит. Плохо, когда люди болтливы, но не очень–то весело, когда они все молчат и молчат. Как узнать, о чем они думают, чем озабочены?
Мне кажется временами, что я знаю о ней все — предположительно, конечно. Боже мой, я не знаю о ней ничего.
— Штука! — ревет оголтелый болельщик. — Валяй, плюй в ворота!
Не иначе, как Петру стукнул в голову угар какого–нибудь одеколона — кричит–то, похоже, он!
После первой «штуки» мы уходим. Я бы, пожалуй, еще понаблюдал за игрой, уж очень она выразительна по всему сопутствующему ей антуражу, но Катя противится. Ей прискучил этот импровизированный футбол.
Уже слегка вечереет.
Домбайская поляна к закату дня меняет свой наряд. Вверху пышно, как подушки на брачном ложе, взбиты облака. Солнце спешит по кругу — и по кругу нежной зеленью светятся подогретые им ели и пихты. В долине полусумрак, золотистое сияние разных тонов. Оно заливает поляну до краев, как огромную чашу. Вон уже и первая зажглась звезда — тонко–лучистая, как позолоченное острие. Вон зажглась звезда — не только слева у пика Инэ, высота которого дай боже, — она, эта же звезда, горит и над головой Кати, хотя Катин рост почти незаметен — сто пятьдесят сантиметров.
Я чудовищно счастлив, что могу взять ее руку в свою.
И что рука эта тепла, шероховата; ртутной горошиной бьется сокрытый в ней пульс.
Может быть, я впервые осознаю, какое это благо молчание. В. се слова — шелуха на виду у этого звездного мира, у мира круто окаменевшего хаоса (мы такие маленькие, а горы такие большие). Я бесконечно признателен Кате, что она понимает это.
Пора спать — завтра нас без сожаления поднимут, растормошат, заставят пробежаться в темпе не меньше километра и делать зарядку с основным упором на голеностопы. Но завтра и, возможно, послезавтра мы еще будем отдыхать, слушать лекции, играть в пинг–понг и готовиться к покорению Софруджу.
В палатке напротив (не в той, где латыши) боевой парень Ваня Рытов рассказывает кому–то с чувством:
— В 1956‑м был я в правительственной командировке, — (тут разумей что угодно, он любит напустить туману, прихвастнуть и приврать), — и стукнули меня кастетом по черепу. Думал, все: деревянный бушлат. А в 1958‑м нож сунули в печенку. Тоже записали — смертельное ранение. Но, как видите, без смертельного исхода! Жив я, альпинизмом занимаюсь, до мастера дойду! У меня все по плану…
Ваня Рытов — демобилизованный морячок, субъект железный и непоколебимый. Вот он, спохватившись, опять углубился в свои дифференциальные исчисления — постигает математику, собирается в вуз.
Он, конечно, поступит. Он такой. У него все, по плану… Он фанатичен в своем упрямстве. И может, именно поэтому я на него смотрю искоса. Я терпеть не могу фанатиков: у них что–то с мозговым аппаратом… рассуждают вроде бы правильно и огонь убежденности во взоре, а в результате получается ерунда.
Великое дело — свободный день.
Для начала идем с Катей смотреть соревнования по настольному теннису. Я играю в пинг–понг не ахти как, моя спутница — лучше, но тут такие виртуозы, что для нас самое разумное стоять в сторонке и помалкивать в тряпочку.
Как ни странно, в игре тут верховодит изящная девушка–значкистка Нелли Чапаева. Может даже, родственница героя гражданской войны. Она хороша сама по себе и еще от сознания, что умеет владеть ракеткой лучше других. Игра ее очень спокойна, реакция четкая. Она не делает резких, рассчитанных на внезапность ударов и почти не отбивает сама таких мячей. Зато ее ракетка методично обстреливает все поле противника и преимущественно там, где он этого не ждет; мяч, словно завороженный, совсем не задевает сетку.
Нелли хороша, но Катя здесь вне конкурса. У Кати есть какой–то секрет, и внутри у нее огонь, ровный огонь, он освещает ее всегда ровно — и в минуты волнения и в часы покоя. Она неважно играет в пинг–понг. Но она способна, видимо, на что–то более серьезное. Разумеется, не в игре. А на что, я не знаю и не хочу даже гадать.
Нелли между тем все–таки проигрывает. Да и пора! Она уступает только одному теннисисту в рубашке папуасской расцветки — длинному, ломкому, со щипучими усиками на изможденном лице. Он напоминает игрушечную мелкосуставчатую коровку, которая потешно валится со всех четырех, чуть нажмешь под ней свинцовый пятачок.
Потом мы лежим на пригорке в траве. Я не знаю, как так получилось, что мы ходим повсюду вместе. Вот и сейчас вместе ушли из зала, где неистовствовал над пинг–понговым столом мелкосуставчатый ломкий человечек.
Катя лежит, кусая соломинку. В верхних зубах у нее просвет, легкая щербатинка. Мне эта ее игра соломинкой что–то и кого–то напоминает. Ну да, конечно. Кафе «Националь» в Москве, или «Отдых», или «Красный мак»… Моя жена — моя бывшая жена, — потягивающая через соломинку кофе–гляссе, ковыряющая ею липкий шар мороженого.
Я не хочу думать о жене. Я давно позабыл о ней. Меня удивило, что она легко оставила мне сына. Хотя и обрадовало. Как–никак, а все эти годы я не был одиноким; со мною рос сын…
Родился я в городе, но потом жил в деревне, и соседская девчонка Людка, по–видимому, чуточку в меня влюбленная, то и дело поддразнивала меня «красной шапочкой». Она имела в виду берет, тогдашний едва ли не единственный головной убор городских девушек. «Красная шапочка» была уже символом, так сказать.
И хотя за склонность к подобной символике я порядком вздрючил Людку, она не унималась, она готова была лечь костьми за свой «идефикс». Она как бы чуяла, что рано или поздно придет в мою жизнь эта городская — в красной шапочке. Придет — и наломает в ней дров. Жениться бы мне лучше на Людке — по крайней мере была бы верная и не привередливая жена.
И, посудив обо всем этом вскользь, я говорю чужим скрипучим голосом, явно рассудку вопреки:
— Давай поженимся, Катя…
Я стараюсь сказать это так, чтобы — по выбору — она могла посчитать мои слова либо шуткой, либо принять всерьез.
Она принимает их всерьез — как мне и хотелось. Соломинка застревает у нее в зубах.
— Это что, признание в любви с первого взгляда? — спрашивает она, медленно приподнимаясь на локтях.
— Нет, зачем. — отвечаю я, трудно справляясь с дыханием. — Мой субъективный опыт показывает, что как только смазливая рожица, так и объект для любви с первого взгляда. А почему бы и нет? Почему бы мне не полюбить вон ту белобрысую латышку, которая всегда и везде ходит с пластмассовым Буратино? С талисманом, что ли?.. Или теннисистку Нелли Чапаеву?.. Я их всех люблю с первого взгляда. А со второго могу и разлюбить.
