Софья стояла перед отцом, неподвижно устремив на него выпуклые глаза.
Он смягчился, приняв ее молчание за согласие.
— Слышь, — сказал он, — ты ему не верь, что он тебе поет. Я лучше его понимаю дело. Слава богу. Сюда скоро до нас немцы вступят, а за ними и государя императора недолго будет дожидаться. Верные люди говорили, с Балты, которые знают. Трошки подожди. — Он еще более понизил голос. — Если даст бог, то найдется тогда для тебя один человек…
Испуг мелькнул в ее глазах.
— Не треба мне от вас никакого другого человека, — скороговоркой сказала она и вдруг опять крикнула с отчаянием и дерзостью: — Отчепитесь от меня, папа, бо я все равно ни за кого другого, кроме Семена, не пойду, и годи!
Он подошел к ней вплотную. Она уперлась ладонями в его грудь и изо всех сил оттолкнула.
— Скаженная!
— Сами вы скаженный! Последней совести человек решился! Не трожьте меня, идите, вас там сваты дожидаются.
Он смотрел с изумлением на ее бешеное лицо с закушенными до крови губами. Но Софья не помнила себя. В беспамятстве она билась за свое счастье. Он никогда не предполагал, что она может быть такая. Он испугался.
— Тшшш, ну тебя к черту! Не делай мне тут в хате шкандал. Сполосни морду водой и зайдешь до нас.
Он вернулся к старостам, всем своим видом стараясь показать, что ничего особенного не произошло.
— Женские слезы, — сказал он, с иронией кивнув на дверь.
— Обыкновенное дело, — подтвердил матрос. — Одна соленая вода. Как у нас, в Черном море. Не больше.
Явилась Софья с матерью. В ушах у старухи болтались большие серебряные серьги, похожие на кружочки лука. На ногах скрипели новые чеботы, причинявшие страдание. Лицо Софьи было бесстрастно.
Женщины поклонились гостям.
— Кланяется вам молодой князь, — с легким раздражением сказал матрос, — известный вам человек Семен Федорович, под фамилией Котко. Какой будет ваш ответ? — и при этом посмотрел на Ременюка: — Так?
— Нехай так.
Ткаченко исподтишка посмотрел на дочь яростными глазами на усмехающемся лице. Он еще надеялся. Ей стоило только спеть:
Не ходи ко мене,
Не суши ты мене.
Коли я тоби не люба —
Обойди ты мене.
Это бы означало отказ.
Софья сделала угловатое движение плечом, поправляя неудобную кофту, и стала перед отцом и матерью на колени.
— Благословите меня за Семена.
— Сеанс окончен, — сказал матрос и поставил на стол штоф.
С той самой минуты, когда сваты, оставив Семена дома дожидаться своей судьбы, отправились к Ткаченкам, Фрося засуетилась и захлопотала неслыханно. У нее сразу же оказалась куча дел. Первым долгом приходилось подсматривать в окошки Ткаченковой хаты, следя за ходом событий. Вторым долгом следовало все новости тотчас передавать по селу. Наконец, третьим долгом надо было как можно скорее собрать дивчат — подружек невесты, — с тем чтобы в нужный миг они появились в хате Ткаченки.
Фрося носилась по селу, как скаженная, гукая громадными чеботами. Платок съехал с головы. Рыжая коса металась за худыми плечами. Козьи глаза стояли неподвижно на отчаянном лице, таком красном, точно его натерли кирпичом.
Со стороны можно было подумать, что это именно ее и сватают, — так она суетилась.
— Гей, Фроська, что там слышно? — кричали бабы из-за плетней. — Уже заручили?
— Ще ни! — отвечала она, с трудом переводя дух. — Ще только разговаривают. — И мчалась обратно к Ткаченковой хате подсматривать.
А через минуту опять бежала, размахивая длинными руками:
— Заручают! Заручают! Заручают, чтоб мне провалиться!
Едва только Софья навязала на рукава сватов рушники, вышитые красной бумагой, а мать приняла от Ременюка в дрожащие руки хлеб, — в комнату вошли, скрипя башмаками, подружки, умирающие от стеснения и любопытства. Они обступили невесту.
На столе появились холодец из телячьих ножек, квашеные зеленые перчики и четыре граненых стакана.
Матрос крякнул и, подмигнув дивчатам, среди которых находилась и его собственная невеста Любка, налил по первой.
— Ну, товарищи переплетчики…
Но голова бросил на него уничтожающий взгляд.
— Опять двадцать пять, — пробормотал матрос грустно.
Голова взял тремя целыми пальцами стаканчик, подумал и сказал:
— Нехай будут счастливые. С зарученьем вас. Просю покорно не отказать.
Он осторожно стукнул своим стаканчиком другие стаканчики, выпил и закусил перцем. Его примеру последовал матрос, но к закуске не притронулся, так как считал это ниже своего достоинства. Ткаченко выпил, ни на кого не глядя. А мать лишь приложила к стаканчику собранные в оборочку лиловые губы, закашлялась с непривычки, поперхнулась и залилась счастливыми слезами.
Матрос проворно взялся за штоф.
— Та подожди ты, ради бога, — плачущим голосом сказал голова. — Человек с Черноморского флота, а доси ни об чем не имеет понятия. Как дитё. Поставь вино на свое место.
Тут подружки запели:
Что вы, старосты, сидите?
Чом до дому не идете?
Ще ж Соничка не ваша — наша,
Хоть заручена, да не звинчана,
Ще ж вона таки наша.
— Теперь можешь наливать, — сказал голова. — Понятно?
— Чего ж непонятно? Понятно. — И матрос мрачно налил.
Все выпили по второй.
Мать вынесла и подала голове другой хлеб в обмен на тот, который получила от него. Затем сваты церемонно раскланялись и пошли сообщить жениху, что предложение его принято.
Семен сидел с матерью в хате и ждал. Иногда он выходил во двор посмотреть вдоль улицы, не идут ли старосты.
Уже все село знало, что зарученье произошло. Лишь один Семен ничего не знал. Обычай не позволял ему выйти со двора и спросить людей.
Наконец, показались сваты. Семен сразу распознал голову и матроса с полотенцами на рукавах, хотя до них еще было без малого полверсты. Вот когда пригодился Семену верный глаз наводчика!
— Можешь радоваться, — сказал Ременюк, входя во двор и отдавая Семену хлеб Ткаченок. — Сделали тебе зарученье. Старый черт покрутился-покрутился, ну только видит, что все равно нашла его коса на камень.
— Ты скажи спасибо, браток, мне, — прервал его матрос, — я этой сверхсрочной шкуре такой намек сделал, что под ним с одного разу земля загорелась.
Семен и его мать низко и важно поклонились сватам.
— И вот что, — сказал голова, — я и так из-за этих ваших глупостей цельный день потерял. У меня в Совете дело стоит. Надо еще списки составлять на клембовские сельскохозяйственные машины. А то люди не смогут вовремя посеять. Так что будем это дело скорее кончать. Зарученье сделал, теперь тем же ходом сделаю змовины, а дальше крутите сами, только, за-ради бога, в церкву меня с собой не тащите, бо все равно не пойду.
Тем же вечером Семен в походной форме, с Георгиевским крестом и бебутом на поясе, но, конечно, без погонов, в сопровождении старост, матери, Фроси и еще некоторых соседей, приглашенных в «бояре», вступил в дом Ткаченки.
— Ну что ж, Котко, здравствуй, — сказал бывший фельдфебель.
— Здравия желаю, Никанор Васильевич.
— Пришлось-таки нам с тобою еще раз побачиться.
— Так точно.
— Давно с батареи?
— Прошлого месяца пятнадцатого числа уволился по демобилизации.
— Очень приятно. Орудия и коней, звычайно, со всеми обозами так и покидали немцам?
— Кони и орудия остались на месте, только они уже теперь считаются Рабоче-Крестьянской Красной Армии.
— Вот оно какое дело. Так, так. Значит, батарея целая. Кто же за командира?
— За командира наш вольноопределяющий Самсонов.
Ткаченко чрезвычайно высоко поднял брови и, сделав детски невинные глаза, обернулся к гостям.
— И вы подумайте только, — восхищенно пропел он тонким голосом, — вы подумайте только, господа, — чи, извиняйте, товарищи, — какая теперь в армии интересная служба пошла. Обыкновенный вольноопределяющийся целой батареей командует. Ну и ну! Довоевалися. Когда так, ты бы себе, Котко, мог под команду взять не меньше как артиллерийскую бригаду. Очень свободно. Что ж вы, дорогие сваты и гости, стоите на ногах? Седайте на стулья.
— Ваша хлеб-соль, наша шнапс, — сказал матрос, вытаскивая из-за пазухи новый штоф. — Итого один да один — два. Арифметика.
Тут как бы впервые соединились два хозяйства — жениха и невесты. И начался пир.
Пока голова и Ткаченко вяло сговаривались насчет приданого, пока матрос, еще не разыгравшись, осторожно прохаживался пальцами по басовым клапанам своей гармоники и бросал томные взгляды на Любку, пока обе матери, утирая новыми, еще не стиранными платками мокрые от слез носы, говорили друг другу в уголке ласковые слова, вспоминали молодость и считались родней, пока дивчата застенчиво пересмеивались, не решаясь запеть, — Семен сидел, задвинутый столом в угол, и старался не смотреть на Софью.
