Глядя на развешенное на стене оружие, Тархан думал о самоотверженности Артыка-ага.
И вспомнился ему отцовский завет…
Когда Тархан подрос, Мавы поведал ему всю правду о своей жизни, рассказал, как в юности гнул спину на баев, как повстречался с Майсой, какое влияние оказал на него Артык Бабалы.
— Ты чти его, как второго своего отца, — наставлял он Тархана. — Ведь он сражался и за твое счастье. А сколько для меня сделал добра! Наш Артык — не пророк, нет. Он такой же бедняк, как и я. Но и пророк не в силах был бы так повернуть мою жизнь, как Артык. Равняйся по нему, сынок!..
В самоотверженной доброте Артыка-ага Тархан и сам убедился после гибели отца, сложившего голову в первые дни Великой Отечественной под Киевом. Это Артык-ага взял юношу под свое крыло, помог получить высшее образование. По существу стал ему вторым отцом..»
Забыв обо всем на свете, рассматривал Тархан оружие Артыка-ага, думал о нем, о добрых его делах.
Артык не мешал ему.
От раздумий его оторвала Айна, вошедшая в комнату с горячими чайниками в руках:
— Ты что же это на ногах-то стоишь, гостюшка дорогой? Вай, мой-то хорош, даже не пригласил гостя сесть!
Тархан тихо проговорил:
— Не сердитесь, Айна-эдже. Я увлекся… На этой стене — сама история. И целая жизнь!
— Ай, эти ружья, верно, уж глаза тебе намозолили!
— Нет, Айна-эдже. Я все не могу на них наглядеться. Они словно разговаривают со мной…
Поджав под себя ноги, он уселся на просторном ковре, в центре которого красовался сачак *.
Артык поднял на Тархана задумчивый взгляд:
— Хорошо ты сказал, сынок: сама история… Но есть своя история и у каждой винтовки, у каждой сабли.
Тут уж Айна, любившая подшутить над мужем, не преминула вставить колкое словцо:
— Тархан, дорогой, этого болтуна хлебом не корми, только дай поговорить про его оружие. Теперь он, как заведенный граммофон, не умолкнет до вечера. А уйдешь ты, так он даже и не заметит, все будет разливаться соловьем…
Артык глянул на нее с укоризной:
— Тебе бы все шутить! А для меня каждый боевой подарок — книга с горящими письменами! — Он повернулся к Тархану: — Ты прав, сынок, подчас вещи умеют разговаривать. Каждая из этих штук, — он показал рукой на стену с оружием, — о многом сможет поведать и тебе, и детям твоим, и детям твоих детей…
— Они поведают, сколько крови ими было пролито! — не удержалась Айна.
— Не безвинной крови, жена, а грязной! Крови наших врагов!
— Будто пуле или клинку не все одно, какую кровь пролить.
— Полет пули, удар клинка направляло сердце, преданное народному делу!
Айна видела, что муж серьезен и сердится на нее за легкомысленные замечания, но ей уже трудно было свернуть с тропинки острословия. Обращаясь к Тархану, она сказала:
— Видал, как расхвастался? А ведь сам любит повторять, что похвальба — это гнилая веревка…
Артык хотел было обидеться на нее, но только вздохнул:
— Верно, жена, негоже мне хвастаться. Когда-то я и сам был — как ружье с взведенным курком. Нынче же и порох отсырел, и кремень поистерся, сколько ни щелкай курком — ружье бьет вхолостую…
— Вот, теперь плакаться начал…
У Артыка загорелись глаза, он вскинул голову:
— И все же я рожден не для того, чтобы сидеть сложа руки?.. С молоком матери впитал я в себя неукротимость! Покой — не по мне и не для меня! И если почует мое сердце, что делу народному грозит хоть крохотный ущерб, я снова — ружье с взведенным курком, готовым высечь искру! И если позовет меня народ на новый подвиг — я не промедлю и секунды!
На этот раз Айна смолчала. Впадая в пафос, Артык уже не способен был откликаться на шутки. Она даже, от греха подальше, поспешила покинуть комнату.
Артык со вздохом отхлебнул чай из пиалы, прищурясь, сказал Тархану:
— Ты не гляди, что мы с женой все шпильки друг дружке подпускаем… Это старая наша игра.
— Да я привык, Артык-ага, — улыбнулся Тархан. — К дай бог каждому быть таким счастливым в семейной жизни!
— Да, жена у меня — золото, не при ней будь сказано… Ладно, сынок, я уж сегодня дал волю языку, теперь твой черед. Расскажи, как живешь, как идут дела в твоем колхозе?
— Сам знаешь, на нынешнюю весну жаловаться грех. Влаги хватает. Но ведь и как председатель колхоза, и как агроном я обязан глядеть вперед. А какие сюрпризы преподнесет нам будущий год — неизвестно. Ох, Артык-ага, до чего же надоело зависеть от прихотей матушки-природы!.. То она подарит весну, вот как сейчас, в двойной дозе, то сразу после зимы лето обрушит…
— Да, она такая: хочет — милует, хочет — казнит, — согласился Артык. — Но не вешай носа, председатель! Скоро обломаем мы ей рога.
— Ты о канале говоришь?
— О нем. Он, как крепкий ремень, свяжет руки стихиям.
Тархан слушал Артыка с уважительным вниманием. Ведь это ему молодой агроном был обязан постом председателя колхоза «Абадан». Артык сам поручился за него перед колхозниками, а к его слову все прислушивались…
Потому так готовно Тархан отчитывался перед Артыком Бабалы.
Но поговорить им не дали. Со двора донесся шум машины. Мотор, фыркнув, заглох, хлопнула дверца, послышались громкие, возбужденные голоса: один принадлежал Айне, а другой…
Этот другой голос заставил и Артыка, и Тархана вскочить со своих мест и устремиться во двор.
Глава шестая
ЗОЛОТАЯ ЗЕМЛЯ
о дворе, возле зеленого «газика», стояли Айна, Бабалы и Нуры.
Айна, обняв сына, терлась щекой о его плечо и все повторяла со счастливыми слезами:
— Сыночек мой… Бабалы… Приехал!..
Когда она наконец выпустила Бабалы из своих объятий, Артык, более сдержанный в проявлении чувств, шагнул к сыну и, обменявшись с ним крепким рукопожатием, принялся не торопясь расспрашивать о здоровье, о работе, о городских новостях…
Айна все суетилась вокруг сына, мешая солидному разговору. Не выдержав, Артык недовольно буркнул:
— Жена, не мельтеши перед глазами, дай поговорить спокойно. Ох, уж эта материнская любовь! Ты, сынок, берегись, не то она тебя в люльку положит и качать начнет…
Хотя все внимание Айны было поглощено сыном, и одно чувство ее переполняло — радость свидания, с ним, она, однако, не замешкалась с ответом:
— Гляди, как расхорохорился. Напустил на себя важность. А у самого небось сердце-то прыгает, как овечий хвост.
Тархану, со стороны наблюдавшему за этой сценой, вспомнилось собственное детство. Мать была щедрой на любовь и ласку, она баловала его и, даже когда он подрос, нянчилась с ним, как с маленьким. Отец же не умел выразить своей любви, он был грубоват, немногословен, неуклюж. Когда он начинал подкидывать Тархана на руках, Майса замирала от страха: как бы не уронил. И поиграть с сыном она ему не давала, спешила отнять у него Тархана: «Раздавишь дите, медведь!» Нежные слова Мавы тоже не давались, и, гладя сына по голове шершавой ладонью, он бормотал одно и то же: «Хай, щеночек мой», «Ах, ты, мой щеночек…»
Айна казалась Тархану похожей на его мать…
Она все налюбоваться не могла на своего сыночка. И Тархан понимал ее: ведь только Бабалы у Айны и остался. Младший сын — не вернулся с войны. Две дочки давно вышли замуж, а замужняя дочь — это отрезанный ломоть.
Все материнское, еще не растраченное тепло отдавала она своему первенцу, Бабалы. А он навещал родительский дом так редко…
Айне, наверно, было бы куда легче, если бы у нее появились внуки. Она бы возилась с ними, ласкала их, и они своим лепетом радовали бы ее душу.
Но Бабалы застрял в холостяках. Это-то больше всего терзало Айну и каждый раз, когда Бабалы приезжал к ним, она, после первых объятий, заводила с ним разговор о женитьбе.
Вот и теперь она обратилась к нему молящим тоном:
— Сынок…
Бабалы сразу догадался, что за этим должно последовать, и поднял руки, как бы сдаваясь:
— Мама, не продолжай. Я все понял. Не волнуйся, все будет в полном порядке.
— У тебя есть невеста на примете? — обрадовалась Айна.
— Хм… Есть, мама, есть.
— И мне еще посчастливится баюкать в колыбели внуков?
— Ах, мама, как же я могу лишить тебя такого счастья?
Айна воззрилась на сына с некоторым недоверием:
— Когда же ты думаешь жениться?
— Скоро, мама, скоро.
— А как скоро? Может, ты приехал, чтобы пригласить нас на свадьбу?
— Пока — не за этим. Но не беспокойся, будет и свадьба.
— Когда?!
В голосе Айны звучали требовательные, почти прокурорские нотки. Бабалы отвел глаза в сторону:
— Всему свое время, мама. Не спеши запихнуть обе мои ноги в одно голенище. Потерпи немного.
— Ох, сынок, я уже столько терпела! Доколе же нам с твоим отцом прозябать в одиночестве, точить друг о друга наши языки?..
— Хм… Ну, до осени-то ты можешь подождать?
— До осени?.. Так долго?!
