Гаршин крепко пожал ее руку, как будто они и не виделись сегодня, уверенно выкатил из угла и подкатил поближе к столу кресло, уселся, с торжеством улыбнулся:
— Думали, не найду? Думали, помирюсь на том, что вы будете мелькать мимо меня в цехе?
— Постарайтесь представить себе, Виктор, что я совсем не думала о вас.
Да, так и есть. Не думала. И все-таки удивительно хорошо, что он оказался здесь, что он сидит в этом кресле и свет настольной лампы освещает его веселые, дерзкие губы, а верхняя часть лица — в полумраке, и только глаза поблескивают.
— О чем же вы думали, можно узнать?
— Пожалуйста. О том, с чего и как начать работу.
Он присвистнул:
— Ну, там с чего ни начни — все канитель. И как это вы позволили Полозову запихнуть вас в такое неблагодарное место? Черт знает что! Зачем было соглашаться? Говорил я вам: идите ко мне в технологическое бюро или на сборку, я теперь почти совсем перекочевал на сборку этой несчастной новой турбины. Вместе бы работали, вот было бы весело, а?
Аня упрямо покачала головой.
— Ну, тогда на любой участок. Что вам даст этот техкабинет, вся эта возня с учебой?
— Я как раз думала о том, что могу дать я.
— Так. Один — ноль в вашу пользу. Итак, что же можете дать вы?
Аня нахмурилась.
— Если вы не можете быть серьезным, уходите и не мешайте. А если хотите помочь...
— Ну зачем такие ультиматумы? Что я, никогда не помогал вам?
— Вы помогали мне?!
Она расхохоталась, вспомнив, как он когда-то ворвался в комнату Любы и превесело мешал им целый вечер.
В тот давний день она возвращалась из дачного пригорода, где провела воскресенье. Вагон был переполнен, ветер залетал в открытые окна и крутил над головами золотую в лучах солнца пыль. Нагнувшись, чтобы застегнуть пряжку на туфле, Аня заметила на полу шелковый голубой кушачок. Подняв его в вытянутой руке, Аня звучно крикнула:
— Товарищи, кто потерял голубой кушак?
— Я, — отозвался басовитый мужской голос, и Аня увидела веселое, загорелое, лоснящееся от пота лицо, светлые курчавые волосы, широченные плечи — он возвышался над всеми своей мощной, дышащей здоровьем фигурой, этот незнакомый весельчак. Хорошенькая девушка в голубом платье стояла рядом с ним у окна. Он повязал ее кушачок на шею вместо галстука, его спутница хохотала и требовала свой кушак. Не отдавая, весельчак заговорщицки улыбнулся Ане и, выходя из вагона, помахал ей рукой, как знакомой... А в трамвае она увидела его снова. Откинувшись назад и держась за поручень одной рукой он висел на подножке и наслаждался ветром, обдувавшим его и трепавшим его светлые кудри. Аня стояла на площадке и невольно любовалась им. Их глаза встретились, он дружески крикнул ей:
— Хо-ро-шо!
А когда она шла к общежитию института, он нагнал ее и спросил, благодушно, шагая рядом с нею:
— Небось заниматься?
— Не всем же бездельничать! — ответила Аня, ускоряя шаг.
Он обогнал ее и через плечо снисходительно бросил:
— Разве можно так заблуждаться в вашем почтенном возрасте? Я самый трудолюбивый человек во всем институте.
Ей понравилось, что он, оказывается, свой, институтский, но она ответила с гримаской:
— Не похоже.
Тогда он подвел ее к афише институтского научно-технического общества, объявлявшей о публичном докладе аспиранта Гаршина В. П.
— Вот это я и есть — В. П. Приходите, а? Мне будет веселее. Когда я начну тонуть, вы мне улыбнитесь этак подбадривающе: ничего, мол, не теряйся! — и я выплыву.
— А вы наденьте на счастье голубой кушачок, — посоветовала Аня и юркнула в парадное.
Через час в комнату Любы вошел как ни в чем не бывало Гаршин.
— Вот я и нашел вас, — сказал он Ане, по-приятельски здороваясь с Любой. — Положительно, судьба нас сводит.
Он осведомился, что они зубрят, и вызвался помочь. Толку от его помощи было не много, но стало так весело, что Аня никак не могла рассердиться. Она пошла на его доклад, и ей было приятно, что он не только не тонул, а сделал доклад блестяще, проявив живость ума и чувство юмора. Своим оппонентам он отвечал находчиво, под рукоплескания студенток, которых набилось в зал до странности много. Соседки шепотом рассказывали нашумевшую историю Гаршина с профессором, выступавшим с особенно придирчивой критикой. Аня уловила, что Гаршин вздумал ухаживать за молодой женой профессора и пересылал ей записки, засовывая их в профессорские галоши. Однажды профессор обнаружил в галоше очередную записку, после чего с треском провалил Гаршина на кандидатском экзамене. Подробности были забавные, студентки давились от смеха. Аня удивлялась: как она не заметила раньше такую популярную личность, — должно быть, Гаршин не баловал институт своими посещениями? Она была польщена, когда после доклада он подошел к ней и поблагодарил за «моральную поддержку».
И вот он снова рядом с нею, все такой же, и ей весело с ним, весело и немного тревожно, как тогда, в первые дни встречи под Кенигсбергом, когда они без устали ходили по опаленным войною пригородам.
Она разглядывала Гаршина, совсем забыв о том, что надо как-то объяснить свое молчание. Гаршин — снова тут, рядом?..
— Анечка, вы смотрите на меня, как кролик на удава.
Она нехотя улыбнулась.
— Я просто никак не могу понять, почему вы очутились на заводе.
— Я и сам не понимаю, Анечка. Попутный ветер занес.
— А все-таки?
— Любимов заманил, мой давний приятель. Устраивает вас такое объяснение?
— Нет.
— Ну, приехал я из Германии, силушка по жилушкам, а кругом — восстановление, трудовой подъем, азарт. А я что же, не человек? Вот и занесло в турбинку.
— А еще?
Он крякнул и подмигнул Ане:
— До корня добираетесь? Ну что ж, мне от вас скрывать нечего. Извольте, доложу все как есть. Амбиция подтолкнула, Анечка. Помните вы моего руководителя по аспирантуре, профессора Карелина?
— Того, с галошами?
Он отмахнулся:
— Нет, Анечка, другого. От того я перебежал к Михаилу Петровичу, чтобы не быть убитым самым мучительным способом — перепиливанием деревянной пилой поперек живота. Вы знаете этот способ уничтожения? Так пилят только злые жены или профессора. Да засмейтесь же, Анечка, я же черт знает как стараюсь вас развеселить.
Ей совсем не было смешно. Ей очень хотелось услышать что-нибудь такое, что развеяло бы воспоминание о встрече под Кенигсбергом и о том, что там произошло в один теплый весенний вечер... Ведь вот он здесь, и не забыл ее, в первый же день прибежал к ней и смотрит так ласково и радостно; зачем бы он прибежал, зачем бы он смотрел так, если бы не помнил, не радовался ей, не дорожил ею?
А Гаршин рассказывал, как профессор Карелин в первый же день сказал ему: «Предупреждаю: галош я не ношу, с женою мы однолетки, а требовать с вас я буду как беспощадный тиран. Впрочем, никаких надежд, красавец мой, я на вас не возлагаю. Наука требует всего человека целиком. Вы же, я полагаю, относитесь к ней между прочим». Как профессор «гонял» его, требуя работы и работы! Тогда Гаршин и сделал доклад в обществе. А потом война, армия...
— И надо же мне было в Восточной Пруссии, у этой злосчастной речонки Шешупы, повстречать его сына. Ох, жалко мальчишку! Хороший был парень, двадцать лет, курсы лейтенантов закончил и прибыл к нам в самую заваруху! Какие бои выдержал, а потом — на мине... Да... Написал я тогда Михаилу Петровичу, сердечно написал, жалко было до слез и Васю его, и самого старика...
Он грустно задумался, лицо у него стало очень хорошее. Как давеча в цехе, в истории с Кешкой, Аня почувствовала, что он человек отзывчивый и добрый. Ну, конечно, такой он и есть, а все остальное — наносное молодечество, игра.
Гаршин уже встряхнулся и шутливо припоминал, как он вернулся из Германии и пришел к Карелиным, и как Михаил Петрович долго отводил разговор об аспирантуре, а потом сказал: «Теперь, я думаю, вы еще меньше расположены к самоотверженному служению науке?» А Гаршин ответил: «Наоборот, мечтаю отдать ей всего себя с орденами и нашивками». Карелин покачал головой и этак жалостливо сказал: «Не тем путем идете, дружок. И кто это вас надоумил в аспирантуру? Вы — практик, вояка, вам греметь и шуметь, а вы — в науку».
— Ну, я поупрямился, нагнал серьезности, даже о теме диссертации заговорил, а он: «До диссертации, дружок, с вас еще семь потов сойдет. Для начала могу вам предложить семинар на первом курсе и консультацию заочников». Ну, я себе как представил эту тощищу! А перед тем, надо сказать, я с Любимовыми и целой компанией три дня гулял на радостях, и Любимов меня здорово сманивал к себе старшим технологом. Вот я и решил: эх, была не была, чем с заочниками возиться, двину-ка я на производство, — может быть, мне и впрямь больше по нраву азартные дела, такие, чтоб дух захватывало! Спасибо, говорю, Михаил Петрович! Семинар и заочники меня подождут, хочу годика на два, на три уйти на завод, глотнуть практики. И тему для диссертации пусть жизнь подскажет. Хо-хо! И полюбил же меня профессор за это решение! Теперь, как приду, навстречу бросается, Витей называет. А это у него вроде аттестата, если по имени. Меня до войны он иначе и не звал, как «товарищ аспирант» или «товарищ кандидат в кандидаты». А теперь — Витенька.
