Потом Смайдов сказал:
— Сегодня мне особенно будет тебя не хватать. Ты знаешь, почему?
— Знаю. Но я все время буду с тобой. Ты это будешь чувствовать. — Она засмеялась. — Я ведь колдунья, а самой плохонькой колдунье не так уж трудно заставить своего мужа чувствовать присутствие жены… Ты уже уходишь?
— Да. Уже пора. Я и так едва-едва успею.
Обратно идти было труднее: ветер бил в лицо. Взглянув на часы, Смайдов подумал, что надо поторапливаться: Лунев никому не прощал опозданий. У него это было в крови — требовать точности. «Сегодня вы на четверть часа опоздали на совещание, — говорил Алексей Андреевич, — завтра по рассеянности забудете уплатить членские взносы, а потом и вообще забудете, что вы коммунист. Так не пойдет, дорогой товарищ!»
Смайдов подошел к театру минут за двадцать до начала работы партийного актива. Народу уже было полным полно. Не успел Петр Константинович раздеться, как к нему сразу же подошел Борисов и сказал:
— Я только сейчас видел своего начальника. Ходит гоголем, на меня взглянул так, будто мы совсем с ним незнакомы. Боюсь, как бы он не подложил какую-нибудь свинью. — Он немного помолчал и добавил: — Слушай, комиссар, ты все-таки поумерь свой пыл. Не ломись в открытую дверь.
— Кофе в буфете есть? — спросил Смайдов. — Пойдем, по чашечке?.. После лыжной прогулки это здорово. Ты не бегаешь на лыжах?
— Черт знает что! — сказал Борисов. — У меня складывается впечатление, что ты не в своем уме. Кофе, лыжи… У тебя нет никакого чутья!
— О чем ты?
— О чем? Знаешь, что сказал Лунев? Он сказал: «Вопрос воспитания молодежи — вопрос государственной важности. Поэтому актив необходимо провести на самом высоком уровне». Вот так, дорогой мой парторг. Не думаю, что если ты испортишь общий хор, то это кому-то понравится.
— Я тоже так не думаю, — проговорил Смайдов. — Но, мне кажется, ты неправильно понял слова Лунева о высоком уровне. Значит, насчет кофе не поддержишь? Тогда извини, я пойду.
Он направился было в буфет, но в это время услышал звонок. «Ладно, выпью в перерыв», — подумал Петр Константинович.
2
У самого входа в зал Смайдов почувствовал, как его кто-то взял за локоть. Петр Константинович оглянулся.
— Куда ты мчишься, мой конь ретивый?
Это был Виктор Родин. Как всегда, Смайдов искренне ему обрадовался.
— Здравствуй, Виктор. Сядем рядом?
— «Сядем рядом, поглядим в глаза друг другу. Я хочу под кротким взглядом…» Между прочим, у тебя когда-нибудь бывает кроткий взгляд?
— Бывает.
— Когда спишь?
— Тогда особенно… Давай-ка приземлимся вот тут, с краешку.
— Садись. Как настроение? По глазам вижу — рвешься… в бой.
Они сели, и Петр Константинович, наклонясь к Родину, сказал:
— Видишь ли, Виктор, для меня бой не самоцель. Если бы я верил, что у нас действительно нет никаких недоработок, я первым бы затрубил в фанфары. Но… Ты сам все знаешь не хуже меня… Ч-черт, не успел покурить, теперь буду страдать до перерыва. Может, выскочить на минуту?
— Поздно. Смотри, Лунев уже вышел.
…Родина избрали в президиум, и его место сразу же занял какой-то молодой человек в больших роговых очках. Наверное, студент, подумал Смайдов. Хотел спросить, но в это время сказали:
— Слово для доклада предоставляется секретарю горкома товарищу Луневу.
Смайдов внимательно слушал. Он не мог сказать, что доклад был сух или мало насыщен фактами, касающимися работы с молодежью. Особенно Луневу удалась та часть, где он проводил параллель между жизнью молодого поколения тридцатых — сороковых годов, Великой Отечественной войны и сегодняшних дней. Хотел этого Лунев или не хотел, но он не мог скрыть своей симпатии именно к прошлому времени. Смайдову почему-то все время казалось, что Лунев вот-вот взглянет налево, где сидело много молодежи, и крикнет: «А все ли вы готовы повторить подвиг своих отцов?»
Но он этого, конечно, не крикнул. Хотя с присущей ему прямотой и сказал:
— Мы рады видеть то, как лучшая часть нашей молодежи продолжает дело старшего поколения. Мы не можем сказать, что эстафета передается в слабые руки. Однако мы не имеем права и закрывать глаза на тот факт, что другая часть подрастающего поколения, пусть совсем не значительная, забывает боевые традиции, оставленные ей в наследство. Леность духа, отсутствие гордости за те великие дела, которые свершает Родина, — разве это жизнь в горении?!
— Хорошо сказано! — заметил сосед Смайдова в роговых очках.
«Неплохо, — подумал и Петр Константинович. — Очень неплохо».
Размышляя, Смайдов на какое-то время отвлекся от доклада, а когда вновь сосредоточился, услышал:
— …Но есть и такие люди, которые страдают манией сгущения красок. Они ничего, кроме пятен на солнце, не видят. Больше того, они выискивают эти пятна, словно им доставляет удовольствие подчеркнуть: смотрите, мол, как получается, говорим о том, что наша молодежь — самая передовая в мире, а мусор — вот он, на поверхности. Им бы только видеть этот мусор, а мести его — не их дело… Таким товарищам мы должны сказать: поосторожнее…
Смайдов увидел, как Лютиков, сидевший рядом с Родиным, повернулся к Луневу и горячо зааплодировал. Его поддержал весь президиум, а потом и весь зал.
Смайдов украдкой взглянул на своего соседа, и тот, перехватив его взгляд, спросил:
— Здорово?
Смайдов кивнул:
— Здорово, ничего не скажешь.
После Лунева на трибуну поднялся директор рыбокомбината, затем прокурор города, потом кто-то из педагогов и, наконец, Лютиков.
Вначале Смайдов старался не пропустить ни одного его слова, но вскоре понял, что ничего нового он не услышит. И даже когда Лютиков назвал его фамилию и обрушился на него с такими нелепыми обвинениями, что в пору было бежать без оглядки, Петр Константинович, удивляясь самому себе, оставался почти спокойным.
Лютиков был верен себе. Словно бы во всем соглашаясь с Луневым, он, тем не менее, искусно выхватил из речи секретаря горкома только те слова, которые в данном случае ему были нужны. И оперировал сейчас ими с завидным умением. Оказывается, Смайдов в своей записке горкому партии клевещет на советскую молодежь и это — его главная цель… Оказывается, Смайдов не видит в нашей действительности ничего светлого, он ничему и никому не верит, всех наших молодых рабочих сравнивает с каким-то Прайтом, английским полурабочим-полубизнесменом. Смайдову поменьше надо слушать за границей всяких краснобаев, которые злобно утверждают, что у нас больше не будет ни Кошевых, ни Матросовых, ни Гастелло…
На Петра Константиновича начали оглядываться. Одни сочувствующе, другие удивленно и с недоумением: его всетаки многие знали не с этой стороны, — третьи подбадривающе: «Держись!»
И он держался.
Написал записку Луневу: «Прошу дать мне слово».
Лунев, прочитав записку, спокойно отложил ее в сторону: спешить, мол, некуда, пусть вначале выскажутся другие.
Его фамилию назвали только после перерыва. Петр Константинович поднялся по ступенькам к трибуне, и все утихло: интересно ведь послушать человека, которому предъявлены тяжкие обвинения.
Смайдов положил перед собой совсем крохотный листок из блокнота, мельком взглянул на него и начал:
— Товарищ Лютиков сказал, что главная моя цель — клеветать на нашу молодежь, сгущать краски, что я ничему и никому не верю. Очень серьезное обвинение. И, видимо, мне надо было бы использовать эту трибуну для того, чтобы оправдать себя в глазах тех, кто здесь присутствует. Но я не стану этого делать. Все равно, рано или поздно, товарищу Лютикову придется кое-что пересмотреть.
— Чем скорее он это сделает, тем для него будет лучше! — громко сказал Родин.
Лунев бросил на него строгий взгляд, но Виктор сделал вид, что ничего не заметил.
— В этом зале, — продолжал Петр Константинович, — сидят люди, которые посвятили свою жизнь Коммунистической партии. Сидят единомышленники. Они полны решимости сметать с дороги все, что мешает идти вперед. Одни из нас видят препятствия очень хорошо, другие — похуже. И я, конечно, не открою секрета, если скажу: вот такие активы, пленумы, собрания созываются для того, чтобы все — все, — подчеркнул Смайдов, — видели эти препятствия как можно лучше. Вслепую ведь шагать.
Я внимательно слушал и доклад, и выступавших ораторов. Некоторые товарищи утверждают: те, кто стоит на обочине, не могут задержать нашего движения вперед. Трудно, товарищи, очень трудно с этим согласиться. Вы слышали директора комбината Лисянского? У него все хорошо. У него все отлично. Молодежь работает, учится, занимается спортом. Никакой тревоги, никакого беспокойства. Лисянский, видимо, тоже не хочет глядеть на обочину… Зачем портить себе настроение? Подумаешь, горстка лоботрясов! А с этой обочины неделю назад вдруг вырвались двое — не люди, а звери! И честного парня, дружинника, ножом. Результат: звери — в клетке, честный парень — в больнице. Глубокая травма для всего коллектива. Слезы, душевная боль, ожесточение… Это не задерживает движения вперед, товарищ Лисянский? И почему вы об этом не рассказали своим единомышленникам? Струсили? Побоялись, что ваш рассказ произведет неблагоприятное впечатление? Как же, мол, так, у Лисянского — и вдруг ЧП!
