какого — то режиссера или управляющего и потребовал:
— Два места в партере поближе.
— Для кого?
— Как, — изумился Костя, указывая на меня. — Вы его не знаете? Этого человека не знаете?! Полноте! Вы должны бы дать ему два постоянных места, а не спрашивать — для кого? Вы только и держитесь прессой, пресса создает вам успех, а вы спрашиваете — для кого?
Через пять минут мы сидели в креслах третьего ряда.
Первое действие Костя просмотрел с пренебрежительной гримасой, мрачно, а в середине второго действия возмутился.
— Черт знает что! — громко воскликнул он. — Какую дрянь преподносят публике… Только деньги даром берут.
— Замолчи, — прошептал я. — Ну чего там…
— Не замолчу я! Хор отвратительный, режиссерская часть хромает, и певицы безголосые… Да у нас бы в Одессе пяти минут не прожила такая оперетка!
В третьем акте Костя выразил еще более недвусмысленное неудовольствие и даже попытался намекнуть, что мы можем потребовать возврата напрасно брошенных денег.
— Да ведь мы не платили, — возразил я.
— Мало что — не платили… Так они этим и пользуются?
Зрители после Костиной критики, вероятно, нашли, что никогда им не случалось видеть более шикарного, изысканного посетителя, чем Костя…
Прожил Костя у меня неделю. Денег у меня он брал мало — на самое необходимое — и тратил их с таким вкусом, что все относились к нему подобострастно и почтительно, а на меня не обращали никакого внимания… Он был так ослепителен, что я все время являлся серым, однотонным контрастом ему.
Уезжая, взял у меня на дорогу.
— Были деньги, — небрежно улыбнулся он своими прекрасными губами, — да вчера как раз просвистел их все в «Аквариуме». Безобразие, в сущности. Посмотри — ка, счет какой!..
Он вынул из кармана измятый счет и показал итог: 242 р. 40 к.
Меня удивило, что отдельные строчки, когда я бросил на счет быстрый взгляд, были такого содержания:
Шницель по гамбур………………… 1 р.
Водка и бутер……………………… 70 к.
Папирос………………………….. 20 к.
Сифон……………………………. 50 к.
И, кроме того, мне показалось, что первые две цифры итога — 242 р. 40 к. — были написаны более темными чернилами, чем последующие три.
Но я ничего не сказал, сочувственно покачал головой, обнял на прощанье Костю Зиберова, сердечно простился с ним, и он уехал в свою веселую Одессу.
Очень часто вспоминал я Костю Зиберова и, сказать ли правду, частенько скучаю по Косте Зиберове…
I
Считается признаком дурного тона писать о частной жизни лиц, которые еще живы и благополучно существуют на белом свете.
То же самое можно применить и к городам.
Мне бы очень не хотелось поставить в неловкое положение тот небольшой городок, о котором я собираюсь написать. Именно потому, что он еще жив, здоров и ему будет больно читать о себе такие вещи.
Поэтому, я полагаю, самое лучшее — не называть его имени. Жители сами догадаются, что речь идет об их городе, и им будет стыдно. Если же жители других городов, которых я не имел в виду, примут все на свой счет, я нисколько не буду смущен… Пусть! На воре шапка горит.
В том городке, о котором я хочу писать и который не назову ни за какие коврижки, мне нужно было пробыть всего один день.
Подъезжая к нему, я лениво поинтересовался у соседа по месту в вагоне: что из себя в сущности представляет этот город?
— Скверный городишко… Мог бы быть красивым и интересным, но городская дума сделала из него черт знает что…
— А почему?
Сосед ехидно подмигнул мне.
— Покрали деньги.
— Кто покрал?
— Да члены думы. А первый вор — городской голова… Такого вора, как ихний городской голова, и свет не производил! Не только все деньги из кассы покрал, но даже самую кассу на куски разломал и домой к себе свез.
— А чего же ихняя полиция смотрит?
— Ихняя полиция? Ха — ха!.. Ихняя полиция… В этом городе такая полиция, что с живого и мертвого взятки дерет…
— Ну уж и с мертвого… — усомнился я.
— А ей — Богу. Собираются родственники хоронить покойника, а их сейчас за шиворот: «Стой — куда? Хоронить? А разрешение от департамента торговли и мануфактур имеешь?» — «Нет». — «Ну вот видишь… Давай десять рублей поспектакльного сбору — тогда волоки».
И дают.
— Ну, это вы, кажется, слишком…
— Нет, не слишком! Не слишком… С жидов взяли все, что можно было взять. Теперь русских стали ловить. Поймают: «Ты жид?» — «Нет, не жид!» — «Нет, жид». — «Сколько?» — «Десять». — «Подавись!» Всего и разговору.
— Но как же при таких порядках могут существовать жители?
Он опять ехидно подмигнул мне.
— Жители? А вот увидите.
В этот момент поезд подошел к городку, имени которого я упорно не хочу назвать… Так как вещей у меня с собой почти не было, я решил до ближайшей гостиницы дойти пешком. Взял ручной сак и пошел.
II
Впереди меня шел человек простоватой наружности и вел энергичную беседу с бабой в платке.
— Да ты говори толком — сколько хочешь?
— Да двадцать же рублей! Слепой, что ли? Чистое золото.
— Мало что чистое. Небось, украла — дешево досталось! У меня только десятка и есть — хочешь за десятку?
Я приблизился.
— Да вот спросим у барина, — сказал простоватый человек. — Нешто за краденую вещь можно столько просить?
Баба подозрительно оглянулась на меня и спрятала золотые часы под платок.
Простоватый человек дружелюбно нагнулся ко мне и шепнул:
— Дура баба! А не хотелось бы вещицу выпускать… Часы рублей двести стоют, а она двадцать просит. Десятки только у меня и не хватает… Эх, жалость!
И сказал бабе громко:
— Так не отдашь за десять? Ну и шут с тобой.
Он махнул рукой и отошел. А я, оставшись с бабой, решил купить дешевые часы.
— Вот что, сударыня, — сказал я. — Если эти часы действительно ваши и если вы считаете для себя возможным отдать за такую цену…
Я вынул бумажник…
Какой — то человек, видом похожий на дворника, спешно приближался к нам, размахивая руками и крича:
— Постойте! Обождите, господин… Вы, верно, приезжий?
— Приезжий, — робко отвечал я.
— Оно и видно. Ах ты, старая ведьма! Пошла вон, пока я тебя в участок не отправил. Ну и жулье же, прости Господи!..
Старая баба запахнулась в платок и испуганно убежала, а мой новый знакомый сострадательно посмотрел на меня и сказал:
— Эй вы! Вот бы и влопались, если бы купили часики. Ведь они медные.
