«Илья Муромец» совсем не походил на богатыря. Старый двухэтажный пароход, изрядно наломавший себе бока по неспокойному фарватеру сибирской непокладистой реки. Пароход скрипел всеми дряхлыми суставами, шел неторопливо, кряхтя и отдуваясь паром. И гудок-то у него старческий, хриплый и натруженный.
Речной влажный и лихой ветер шастал с верхней палубы на нижнюю. Он разорвал тучи и погнал их к городу. Вот уже не видно золотых церковных куполов и красных кирпичных строений городской бойни. Ничего не видно. Одни темно-синие и густо-серые вперемежку полосы. В городе дождь. Как бы мама не промокла, не простудилась.
Нина ходила по верхней палубе. Хорошо. Никого. Пассажиры, намаявшись при посадке, теперь устраивались в каютах. Первый раз Нина едет на пароходе.
— Новая жизнь, новые берега, — вслух произнесла она где-то вычитанную фразу.
Какие они, эти новые берега? Левый пологий, сплошь заливные луга. Травы уже скошены, по рыжему жнивью бродит стадо. Ну раз стадо, значит, скоро деревня. На пригорке церквушка, золотистой луковкой сияет купол. «Живут побогаче, чем в Лаврушине». Избы пятистенные, ворота тесовые, колодезные журавли задрали к небу длиннющие шеи. Ага, а вот у самой реки избушки на курьих ножках. Над ними пляшут кудрявые дымы. Сети на колах выветриваются. Лежат, отдыхают на мокром песке кверху смоляными днищами лодки. Значит, тут жилье рыбаков. Всяко, наверное, живут. Лаврушино совсем крохотная деревенька и то по-всякому жили. На отлете от села мельница машет черными крыльями.
«Посмотрим, что на правом берегу». Нина перешла на другую сторону палубы и ахнула. Вот прелесть-то! Высокий обрывистый яр. Сплошняком стоит на яру зеленый до черноты бор.
Сквозь тучи пробилось солнце. По вымытой до блеска палубе врассыпную побежали солнечные блики; вода за бортом из тугой, свинцовой стала зеленой, искристой и легкой. Солнечный луч перебирал стволы сосен, обволакивал их в красное. Не знаешь, чем и любоваться: высоким лесистым берегом или его отражением в воде.
Ужасно, что ничего этого Виктор не увидит. Сегодня еще дома она впервые вспомнила его прежним, здоровым.
…Мама с Наткой после торжественного обеда в честь Нининого отъезда пошли провожать бабушку. Оставшись одна, Нина без помех могла проститься с прошлым. Забралась, поджав под себя ноги, в кресло. Господи, какая она тогда была счастливая!.. Они о чем-то еще спорили. Да, о Есенине. Пробили часы. И им расхотелось спорить и вообще говорить. Он сел рядом, на подлокотник кресла. Он поцеловал ее в голову, потом одной рукой обнял за шею, другой приподнял ее лицо и сказал: «Нина». Вскочил. Взъерошил волосы. Подошел, опустился на колени, взял ее руки в свои, пристально глядя ей в лицо, с каким-то удивлением сказал; «Не знаю, как это я мог без тебя жить»…
— А я вот живу.
Еще не до конца понимая, она чувствовала: что-то в ней изменилось, наступил какой-то перелом. Возможно, это ощущение родилось из сознания того, что она теперь посвятит себя, пусть не такому важному делу, как его, но все-таки его делу.
А помог ей расстаться с канцелярией Петренко. Его письмо. «Пропиши, Ниночко, как живешь?» Нет, он ни в чем ее не упрекал, только интересовался, не уехала ли она в свою деревню. (Значит, верил он в нее!) Обещал помочь, если самой ей не удалось, устроиться на работу. Даже письмо к какому-то другу своему прислал. Вот тогда-то она и решила оставить это письмо про запас, а попробовать самой.
…В окрнаробразе потребовали справку с работы. Стриженая, с желтым, болезненным лицом женщина цедила слова, не вынимая папиросы изо рта.
— Это о тебе мне говорил товарищ Степанчиков, что ты не проявила политического чутья?
«Успел нажаловаться».
— Он врет!
— Так кому же мне верить? Человеку, которого давно знаю, или тебе? — равнодушно произнесла женщина.
Почему Нина пошла в редакцию? Потому, что Виктор когда-то сказал: надо бороться. Пошла, да и все. И умно сделала. Кажется, первый раз в жизни умно. Главное, сама додумалась.
Строгий молодой человек, повстречавшийся ей в коридоре редакции, спросил:
— Вам кого, товарищ? — и, не дослушав ее путаного объяснения, сказал: — Тогда в эту дверь, — и ткнул пальцем в обитую клеенкой дверь.
— Входите!
«Это, наверное, и есть самый главный редактор», — подумала Нина. Самый главный оказался худеньким, похожим на мальчишку очкариком. И одет несолидно: в черной сатиновой косоворотке, верхние пуговицы расстегнуты.
— Входи, входи, не робей, — подбодрил он Нину неожиданно густым и приятным баском. — Садись и выкладывай, что у тебя.
До сих пор совестно вспомнить, о чем только она ни «выкладывала». И все ужасно непоследовательно. О ликбезе. О заметке «Стыдитесь, Козлоногов». (Назвала число и месяц, когда заметка была напечатана. Пусть проверит). О походе с Петренко в детский дом, как все для него записала. Зачем-то приплела про свой рассказ. «Он же мог подумать, что я хвастаюсь».
— В деревню ты поедешь, — сказал главный редактор, — я, с кем надо, договорюсь. Но ты будешь нашим селькором. — Тут он принялся дубасить кулаком в дощатую перегородку.
Раздался ответный стук.
— Петя, зайди на минутку! — крикнул редактор, сняв очки и, щурясь, он пытливо глянул на Нину. — Ну, а в глушь поедешь? Ну и прекрасно!
Петя, тот самый строгий молодой человек, что направил ее к редактору, вошел, держа в руках гранки. Он с любопытством взглянул на Нину, но, встретившись с ней глазами, тотчас напустил на себя важность.
— Петя, — пробасил редактор, — введи в курс товарища, ознакомь подробнее с обязанностями селькора, и пусть ей заготовят удостоверение. Потом зайдешь ко мне… Как тебя зовут?.. Ну вот, Камышина, а я пока созвонюсь относительно работы. Нам грамотные селькоры в деревне до зарезу нужны.
«Какой замечательный, абсолютно не бюрократ», — подумала Нина и сказала:
— Большое спасибо.
Нина сидела за письменным столом против Пети и под его диктовку записывала задание. Радость омрачала мысль, что она скрыла про злосчастный разговор в окрнаробразе. «Только с хорошей стороны себя выставляла. Нечестно!»
Позднее, в кабинете редактора, она бестолково пыталась объяснять, что ее «в общем-то вытурили с работы в Лаврушине» и «не доверяют в окрнаробразе».
…И все-таки она едет в деревню с диковатым названием Варнаки. Говорят, что осенью и весной связь с внешним миром обрывается — ни писем, ни газет. Лето там короткое и дождливое, а первый снег выпадает в сентябре.
Бабушка очень расстроилась, что Нина собралась в такую глухомань. Об истории в окрнаробразе бабушке, наверное, рассказала мама. С присущей ей деликатностью, бабушка ничего не стала выспрашивать.
— Не понимаю, — сердито проговорила она, — как ты будешь их обучать грамоте. В тех местах живут остяки. Многие не знают русского языка.
— Буду учить. Молодежь знает. Открою ликбез. Снова буду добиваться, чтобы открыли школу. Газета поможет. Мне обещали, — сказала Нина бабушке, а про себя подумала, если не поможет, так она напишет другу Петренко.
Перед отъездом она просмотрела газеты, пытаясь хоть что-то узнать о тех далеких глухоманных местах, куда, как сказала бабушка, — «Макар и телят не гонял». Неутешительные вести: «Самогонщик стрелял в члена сельсовета»; «Изба-читальня второй год на замке»; «Кулак восстанавливает батрака против середняка»; «Кулаки морят скот голодом, чтобы получить страховку». Да, что ни говори — эти газетные заголовки могут хоть кого испугать. И ей страшно…
Но ЕМУ еще страшнее было.
Хорошо, что пошла проститься с Марусей. Вместе отправились на кладбище.
Нина положила к изножью пирамидки с красной звездой букет астр, своих любимых цветов; поправила скособочившийся, жестко громыхнувший металлический венок: «От комсомольцев и рабочих депо», как гласила надпись на траурной ленте. С куста шиповника вспорхнула какая-то пичужка и, перечеркнув зеленую живую изгородь вокруг могилки, скрылась за деревьями.
Старая, тучная женщина с лейкой в руках остановилась у могилы Виктора, и медленно громким шепотом, запинаясь, как это свойственно малограмотным людям, принялась читать надпись на пирамидке.
— О господи! — вздохнула она. — Изверги проклятущие! И не пожил!
Женщина перекрестилась, поклонилась в землю и побрела дальше.
Нина не выдержала, плакала не вытирая слез. Ей было все равно, что подумает Маруся. Она стояла, опустив голову и сжав кулаки.
Маруся проводила Нину до дому. Дорогой она молчала, и это ее молчание тяготило. Хотелось поскорее расстаться.
Зайти она отказалась.
— Ну, прощай! — Маруся энергично тряхнула Нинину руку. — Учти: в деревне сейчас сложная обстановка.
— Я теперь понимаю, — сказала Нина, вспомнив прошлогоднее напутствие Петренко.
— Нет, ты еще не понимаешь, — Маруся не упрекнула, а как бы посочувствовала и, с несвойственной для нее горячностью, потребовала: — Дай слово, что, если тебе будет плохо, трудно, — ты мне сообщишь. Немедленно. Дай слово!
