Стефанъ Федоровичъ
МАЧАЛОВЪ
житiя его было 48 лътъ,
в супружествъ жилъ 27 лътъ
и 6 мъсяцевъ.
Скончался 1823 года
iюня 28-го дня
в 11 часовъ утра.
И рядом — гранитная колонка с шапкой снега наверху:
Павелъ Степановичъ
МОЧАЛОВЪ
скончался 16 марта 1848 г.
Ты слылъ безумцемъ в мiре этомъ
И беднякомъ ты опочилъ.
И лишь предъ избранным поэтомъ
Земное счастье находилъ.
Такъ спи, безумный другъ Шекспира!
Оправданъ вечности Отцом.
Вещалъ Онъ, что премудрость мiра
Безумство предъ Его Судомъ.
[Коринфяномъ, 3, 14]
. . . . .
Знает ли Бунин, что на службе у него побывала не только так называемая эвфония, то есть благозвучие, но и явное нарушение этой эвфонии — то, что ученые стиховеды называют зиянием, или гиатусом! В «Господине из Сан-Франциско» изображается трудное движение сквозь ночь огромного океанского парохода, когда «океан с гулом ходил за стенами черными горами», свистала вьюга, и «пароход весь дрожал, одолевая и ее, и эти горы».
Эти неудобочитаемые, непроизносимые семь гласных подряд АЯИЕЕИЭ, сочетание их, такое неожиданное и необычное для Бунина, поставлены здесь, может быть, и не сознательно, но, во всяком случае, не напрасно. Трудность прочтения, произнесения этих звуков помогает нам ощутить преодоление препятствия, невероятную трудность движения огромного корабля сквозь океан, сквозь эти водяные черные горы…
. . . . .
— И так я устала… будто выкипела вся.
. . . . .
«Ум начинается с тех пор, когда умеют делать выбор между плохим и хорошим».
В. Хлебников
. . . . .
Говорил мне в инженерном училище один курсант:
— Я все равно как домашний гусь. Гусь домашний — он и ходить может, и плавает, и летать тоже немножко умеет. Всего, одним словом, понемножку, и все плохо. Так и я: пою, рисовать могу, на струнных инструментах играю. А все не то… Одним словом, домашний гусь по фамилии Цыганов.
. . . . .
С. Я. Маршак в припадке нежности:
— Ах ты, тпруська-бычок, молодая ты говядинка!..
. . . . .
У Бунина в «Господине из Сан-Франциско» сталкиваются семь гласных. Вот столкновение девяти гласных:
«Евгения, я и ее Иоанн»…
А вот целых одиннадцать:
«Настроение ее и у ее Иоанна испортилось».
. . . . .
Пример косноязычного столкновения восьми согласных:
«Я прибыл в ТоМСК С ВСТРетившимся сегодня на пароходе дедом».
И при этом еще ся-се и де-де.
. . . . .
Девочка лет пяти (ковыряя в носу):
— Ко мне не подходи, я — коклюшная.
. . . . .
Могила на Ваганьковском. Крохотный (четверть метра), но не железный и не деревянный, а лабрадоровый крестик. На нем высечено:
М. ГОЛУБЕВ
Моя радость
И ничего больше.
. . . . .
Обедают и вспоминают, какая литература была в годы их юности.
— А «Всадника без головы» помнишь?
— Каррамба! Еще бы не помнить.
— Эта чертовская сложность, запутанность сюжетных перипетий, и никаких этих психологических штучек — скачешь по книге, как мустанг по прерии… «Святая Дева! Я, кажется, убил его»!
— Я, кажется, нечаянно убил его.
— Вот, вот. Именно. Нечаянно убил…
. . . . .
Неточность газетного языка. Журналист М. в «Вечерней Москве» (18. 02. 46) пишет в статье о четвертой очереди метро:
«Навеки оставил о себе память художник Фролов, погибший при осаде Ленинграда».
Получается, что Фролов служил у немцев и осаждал (а не оборонял) Ленинград!..
. . . . .
«Есть большие собаки и есть маленькие собаки, но маленькие собаки не должны смущаться существованием больших: все обязаны лаять — и лаять тем голосом, какой Господь Бог дал».
Чехов — Бунину. В воспоминаниях И. А. Бунина.
. . . . .
Зацепа. Тридцатилетний дядя с очень живым, умным и веселым «южным» лицом. Видать, из демобилизованных. В десантном бушлате, в шапке, на которой сохраняется еще след пятиконечной звезды. Поставил в самом бурном месте рыночного водоворота маленький раскидной столик и — торгует какими-то кубиками для точки бритв. Целый день толпится возле этого столика народ. И нельзя не залюбоваться и не заслушаться этим парнем. Зазывает он покупателей ненавязчиво, как бы походя, с юмором, не очень даже уговаривая и не слишком настойчиво убеждая, что товар его не липовый. Но при этом он проделывает удивительные вещи. Берет бритву, на глазах у всех весьма основательно тупит ее о камень, затем проводит лезвием по руке, доказывая, что бритва тупая. Не довольствуясь этим, снимает шапку с головы стоящего рядом двенадцатилетнего мальчишки-ремесленника и изо всех сил «бреет», то есть пробует брить рыжие лохмы испугавшегося до полусмерти паренька.
Затем берет «кубик», натирает им — ловко и изящно — кожаный ремень, который властно дает подержать тоже первому попавшемуся зрителю, и — точит в течение одной минуты бритву. Потом достает откуда-то светлую прядь женских волос, приставляет ее к бритве и — дует на волосы. Бритва буквально «одним дыханием» на лету прорезает основательной толщины прядку.
— Прошу желающих поторопиться. Было восемь вагонов, осталось восемь штук…
И покупают. Даже не покупают, а расхватывают.
— Врешь небось, — говорит какой-то колхозник с мешком, — а все-таки давай, уговорил.
— Не пожалеешь, хозяин. Не успеешь до дому дойти — борода сама падать начнет.
Не молчит ни минуты.
— Прошу, прошу, — говорит он, заворачивая волшебные кубики в бумагу, получая деньги и отсчитывая сдачу. — Придешь домой — за голову схватишься. В кармане пятьдесят рублей было, а купил одну штуку. Товарищ узнает, перестанет руку подавать: себе купил, а обо мне забыл.
— А где держать ее? — спрашивает кто-то.
— В любых условиях. Ничего не боится. Главное, чтоб не украли и не отняли. Завернуть прикажете?
И все это как бы не всерьез, играючи, с усмешкой и именно поэтому убедительно и — с пользой для коммерции.
А в двадцати шагах от него восседает в своем кожаном седле владелец автоматического тира и мрачно бубнит:
— Ну, что же вы не подходите? Подходите! Эй, пацаны!
. . . . .
— Лучше быть богатым и здоровым, чем бедным, но больным.
«Афоризм» Даниила Ивановича Хармса.
. . . . .
На Зацепе. Продавец «чистоля» укоряет покупателей:
— Мы семечки грызем, квас пьем, а целесообразную вещь купить не решаемся.
. . . . .
У Тынянова в «Кюхле»:
«Тетка Брейткопф, положа руки на стол и смотря величаво на Вильгельма, ломала голову…»
Вероятно, свою голову? И, вероятно, автор не собирался каламбурить. Но получилась все-таки загадка: каким образом тетка Брейткопф ломала свою голову, держа руки на столе и при этом величаво смотря на Вильгельма?!
. . . . .
Характерное для нынешнего Бунина и столь часто повторяемое им употребление двух (или даже больше) синонимов или близких, усиливающих один другой эпитетов, стоящих рядом и разделенных запятой, впервые использовано им еще в 1900 году в рассказе «Антоновские яблоки»:
«…на улице дребезжат извозчичьи экипажи, и с гулом, с грохотом катятся среди толпы тяжелые конки…»
Казалось, это — Бунин, и только Бунин, что нигде, ни у одного другого автора такого не встретишь… Вчера купил на развале третий том С. Т. Аксакова, которого не перечитывал с детства. Читаю «Очерк зимнего дня»:
«Воздух был сух, тонок, жгуч, пронзителен, и много хворало народу от жестоких простуд…»
«Красны, ясны и тихи стояли короткие зимние дни». И так далее.
Кто это? Разве не Бунин?
. . . . .
С. Я. по поводу Тимура:
— Надо ли сдабривать подвиг игрой?
. . . . .
— Где тут у вас ватерлянд?
. . . . .
Удивительно цельный был человек. Во всех графах анкеты писал: мет, нет, не был, не имею, не состоял. И действительно не состоял. А потом вдруг узнаём: замначальника городской полиции в оккупированном немцами Ольшанске.
. . . . .
Сосед по купе — старый путиловец:
— Наш завод под минометным огнем был. Если у будки с квасом человек десять — двенадцать соберутся — готово дело: огонь.
— Откуда же они знали — немцы?
— Ну, вы, как ленинградец, сами знаете: чужих глаз и ушей достаточно было. То пьяный мужик с баяном сидит, а в баяне — рация. То рыбку у Калинкина моста удит человек. Одним глазом на поплавок, а другим — что на мосту делается… Правда, на моей памяти ни один мост в Питере серьезно не пострадал. А били прицельно. И всегда по транспорту, и прежде всего по оборонному…
. . . . .
На том месте, где стоит дом, в котором я родился, в допетровские, шведско-финские времена была небольшая деревня Кемь. Фонтанка в те времена называлась Кемиякки. На картах петровских времен ее именовали Безымянный Ерик.
. . . . .
