Об этом Яков Гаврилович хотел сейчас рассказать жене. Агния Борисовна могла бы его одобрить и сказать: «Умница, Яков, бодрствуй и не забывай не доверять».
Заметив, что жена не слушает его, он молча ушел к себе в кабинет.
Вечером к Агнии Борисовне пришла Евдоксия Аристарховна. Подруги уселись в гостиной: хозяйка за пяльцами на диване, а гостья на низеньком пуфе с вязаньем, принесенным для этого случая. Когда спицы и иголка заходили в руках женщин, завязалась беседа. Воздав должное новым вышивкам, украсившим стены комнаты, рисункам на дорожках и обсудив несколько посторонних вещей, подруги заговорили о чем попало. Каждая вспоминала и тут же выкладывала все, что приходило ей в голову, никто не заботился о том, чтобы высказанное доставило другому удовольствие или представляло для него интерес. Разговор оживился, когда речь зашла о мужьях, о верных и неверных супругах. На эту тему сестра знала много интересных историй, и, слушая их, Агния Борисовна смеялась от всей души.
Евдоксия Аристарховна вспомнила одного из своих воздыхателей, самого молчаливого из влюбленных в нее. Речь его, неясная и вялая, оживлялась лишь тогда, когда разговор заходил о строительном материале и санитарной рубке в лесу. Он был лесником, любил охоту и с тревогой ждал лесных пожаров. Он приходил к ней в сельскую амбулаторию, садился в углу, чтобы никто его со двора не заметил, и, полный невысказанных дум, молчал. Когда они оставались одни, лесник смущенно глядел на нее и горячо говорил о дровах. По тону это было очень похоже на объяснение в любви. Ночами она часто слышала ржанье его Зорьки под окном. Это, возвращаясь из города, лесник останавливался около ее дома, не смея постучаться в дверь.
— Обиднее всего, — шутила старшая сестра, — что лесовик этот вовсе не был поэтом. Для него лес и роща были прежде всего кварталы. Скажешь ему: «Пошли, Степан Степанович, по грибы», он тут же спросит: «На двадцатый или семнадцатый квартал?»
Евдоксия Аристарховна шевелит быстро спицами и тихо посмеивается. Агния Борисовна улыбается. Время от времени сестра умолкает и подруги беседуют без слов: многозначительно посмотрят друг на друга, усмехнутся и понимающе кивнут головой. За этим прорвется сдержанный смех и даже раскатистый хохот. Кто узнал бы в этих веселых собеседницах строгую, неприступную сестру и бесчувственную к житейским радостям Агнию Борисовну!
— Так лесник и не объяснился?
Какая женщина упустит случай дослушать повесть о любви до конца?
— Нет, — с притворным огорчением говорит сестра, — выше деревьев фантазия не уносила его.
Агния Борисовна вспоминает такую же примерно историю.
Ее герой был врачом — скучным и пустым человеком. Он поставил себе целью отбить ее у мужа, а сам тем временем стал разводиться с женой. «Зачем вы это делаете?» — спросила его Агния Борисовна. «Разве я не вижу, — дерзко ответил он, — что вы не ладите с мужем?» Наглец убеждал ее в том, чего не было. «Какое же это имеет отношение к вам?» — удивилась она. «Я ведь говорил вам, — спокойно продолжал он, — что без вас жить не могу». «Мой Яков Гаврилович, — думала она тогда, — сказал бы это умнее. Без красивого сравнения и остроты у него бы не обошлось».
История не окончена, и, увлеченная воспоминаниями, Агния Борисовна не замечает, как голос ее оживляется и звучит все громче.
— «Уж не думаете ли вы, — говорю я этому человеку, — что я пошла бы за вас замуж, если бы с ним и разошлась?» Он усмехается: «Вы все еще любите его? Скажите, ради бога, за что?» Ему хотелось знать, и я не медлю с ответом: «Прежде всего за то, что он один заменяет мне все на свете: и людей, и книги, и театр. С ним прекрасно!» — «Ну да, — обижается мой воздыхатель, — ведь я дурак». — «Нет, — успокаиваю я его, — вы умны и интересны для другой женщины, для такой, которая не имеет такого мужа, как я».
Агния Борисовна забывает о своих неладах с мужем, сейчас перед ее мысленным взором — ничтожный и глупый воздыхатель и блестящий любимый муж. Именно в ету счастливую минуту, когда так очевидно, что нет на свете человека умнее и интереснее его, старшая сестра вдруг заявляет:
— Яков Гаврилович здорово–таки расправился с Андреем Ильичом. Михайлову есть чему порадоваться.
Она рассказывает о назначении Сорокина заместителем директора по лечебной части. Михайлов раззвонил об этом до появления официального приказа.
Первое время Агния Борисовна не знает, что отвечать. Она не понимает, почему это «расправа» и откуда у Михайлова повод для радости.
— Чем же так плохо быть заместителем? Я ничего в этом плохого не вижу.
Евдоксия Аристарховна перестает шевелить спицами и с досады откладывает вязанье. К ней возвращается ее деловитая уверенность, она складывает руки на животе и запрокидывает голову.
— Я пришла к Андрею Ильичу и сказала: «Вас назначают заместителем директора по лечебной части, устраивает это вас?» Он пожал плечами и задумался. Терпеть не могу мужчин, которым надо подсказывать ответ. «Это значит, — я сказала, — что вы будете заведовать клиническими отделениями, поликлиникой, клиническими и рентгенологическими лабораториями. Укомплектовывать их кадрами, обеспечивать их инвентарем и лекарствами. Ни один больной не сможет поступить или выписаться без вашего ведома, вы будете утверждать все операции, назначать для каждой хирурга и помощника, выдавать заключения больным, принимать посетителей, проводить конференции, проверять действие новых препаратов и вводить их в практику, наблюдать за чистотой воздуха в палатах. Это далеко не все. Устраивает вас такая работа?» Он страдальчески взглянул на меня и спросил: «А наукой когда заниматься?» — «Думайте сами», — посоветовала я ему.
Евдоксия Аристарховна умолкает и вопросительно смотрит на подругу.
— И что же дальше? — спрашивает Агния Борисовна.
— Самое интересное впереди, — многообещающим тоном продолжает сестра. — Михайлов спешит поздравить Сорокина с назначением, а тот ему прямо и говорит: «Не хочу!» Петр Петрович ехидно наклоняется к самому уху Андрея Ильича и спрашивает: «Уж не метите ли вы в заместители по науке?» Взбешенный Михайлов накатал письмо в райком. «Андрей Ильич, — написал он, — пытается подменять собой руководство института, дезорганизует научную работу, создает групповщину и ведет подкоп против директора и его научной политики. Срочно требуется авторитетная комиссия».
Длинный перечень обязанностей заместителя, разговор старшей сестры с Сорокиным, отрывистый и неясный, утомили Агнию Борисовну. Она вспомнила о своей болезни, о покое, который ей так необходим, и тихо произнесла:
— Пусть соглашается. Много, конечно, неприятной работы, но что поделаешь.
Последние слова она произнесла полушепотом, прикрыв глаза и опустив руки. Это значило, что разговор надо кончать.
После ухода старшей сестры Агния Борисовна подумала, что напрасно позволила себя утомлять, в другой раз этого делать не следует.
Семена, брошенные Евдоксией Аристарховной, вопреки ожиданиям, взошли и привели к серьезным последствиям.
Пока руки Агнии Борисовны трудились за пяльцами, мысли ее ушли далеко, сделали поворот и вернулись к судьбе Андрея Ильича. Она увидела его таким, каким запечатлела ее фантазия, а разглядев, вспомнила, что ему грозит неприятность. Ей казалось, что мысль о нем пришла ей в голову вне связи с тем, что рассказывала Евдоксия Аристарховна, так как из слов подруги положительно ничего не поняла. Вернее всего, что не сама речь, а взволнованный голос старшей сестры, все еще звучавший в ее ушах, напомнил ей о трудном положении Сорокина. Она и сейчас не склонна была думать о том, что случилось с Андреем Ильичом, и смутно представляла себе, что его ждет. Длинный список обязанностей заместителя директора, зачитанный сестрой, решительно удерживал Агнию Борисовну от воспоминаний и даже немного пугал. Когда память восстановила подробности столкновения между Михайловым и Андреем Ильичом, она решила, что подробности эти ей ни к чему. Достаточно запомнить, что Сорокин, который столько сделал для ее семьи, находится в серьезной опасности и что расправу с ним затеял ужасный Михайлов.
История упростилась, и зло, как показалось Агнии Борисовне, стало от того более очевидным. Это придало ей решимости исполнить свой долг, отвести удар, нависший над Андреем Ильичом. Она мысленно выступила против Якова Гавриловича, обвинила его в жестокосердии и несправедливости, припомнила все обиды, когда–либо нанесенные ей, упрекала, грозила, подкрепляя эти обвинения доказательствами. Из памяти извлекались недобрые воспоминания, пламя возмущения нарастало, тем временем Андрей Ильич был снова забыт.
Если бы Яков Гаврилович пришел в этот вечер в обычное время, ничего особенного не произошло бы. Мысленно поспорив до утомления, Агния Борисовна вспомнила бы о своей болезни и успокоилась. На этот раз Яков Гаврилович явился ранее обычного и, судя по всему, в хорошем расположении духа. Агния Борисовна связала это с оговором Михайлова, почему–то заключила, что для Андрея Ильича возникла новая опасность, и решила немедленно действовать.
