— Ты много раз говорил, — начала она, — что Петр Петрович скверный помощник и невозможный человек, не пора ли тебе с ним расстаться?
Эта короткая фраза так удивила Студенцова, что он готов был не поверить своим ушам. Агния Борисовна никогда не интересовалась делами института и воздерживалась давать мужу советы. Повышенный тон, волнение, которое ей не удалось скрыть, и поспешность, с какой она разговор завела, насторожили его. Он сделал вид, что не придал этому особого значения, и промолчал.
— К чему он тебе? — продолжала она, приняв, видимо, молчание мужа за согласие. — Невежда и делец, он только и знает, что доносы строчить и пакости людям делать. Есть у тебя люди посолидней и почестней. Взять бы, к примеру, Андрея Ильича… Дело ли это — писать доносы на своих и вызывать ревизии в институт?
Яков Гаврилович кивал головой, как бы соглашаясь с ней, произносил ничего не значащие слова и искусно подобранными замечаниями вызывал жену на откровенность.
— Не понимаю, — недоумевал он, — зачем ему понадобилось писать в райком? Тут что–то не так, не поверю.
Агния Борисовна убедилась, что ее умный и проницательный муж не всегда достаточно умен и проницателен, и решила воспользоваться случаем и доказать ему свое превосходство.
— Как мало ты знаешь, что творится в твоем институте. — Она подняла глаза, и он прочел в ее взгляде упрек и горячее желание быть ему полезной. — Андрей Ильич, как тебе известно, — продолжала она, — не пожелал быть заместителем по лечебной части. Михайлов, опасаясь, что Сорокин имеет в виду занять его место — заместителя по научной части, написал чудовищное письмо в райком… И подумать только, с каким человеком ты работаешь! Чьим советам следуешь!
Яков Гаврилович не знал, чему больше удивляться: тому ли, что жена, державшаяся столько лет в стороне от его дел, вдруг проявила к ним интерес, или тому, что произошло в институте. Только от старшей сестры могла Агния Борисовна это узнать, ни с кем другим в институте она не поддерживала знакомства. Но зачем понадобилось сестре приносить служебные неприятности домой, лишить его и здесь покоя?
Агния Борисовна долго говорила о бесчестном поведении Михайлова и высоких достоинствах Сорокина, защищала одного, обвиняла другого и настаивала на том, чтобы выбор наконец был сделан. Она не чувствовала усталости, Котя говорила горячо, и обычный полушепот давно сменился громким звучанием голоса. Эта внутренняя подмога в трудный момент укрепляла ее веру, что она права и что важный разговор должен быть продолжен.
— Ты говоришь об Андрее Ильиче так, будто ты хорошо его знаешь, — продолжал допытываться Яков Гаврилович, — но ведь ты с ним даже не знакома.
— Я чувствую, что ты должен этим человеком дорб< жить и развязаться с Михайловым, — последовал спокойный, но твердый ответ.
Из всего того, что Студентов услышал от жены, ясно было одно: борьба, проходившая до сих пор в стенах института, достигла его дома. Хотел ли этого или не хотел Андрей Ильич, он переступил все границы дозволенного, рассорил его с женой, внес сумятицу и тревогу туда, где до сих пор царили согласие и покой. Сознание необходимости отстоять свой дом от врагов вынудило Якова Гавриловича взять инициативу в свои руки.
— Андрей Ильич не может быть моим заместителем, — твердо и даже несколько резко прозвучал его ответ, — он хирург и исследователь, ему надо работать, и я его в этом поддержу. Ты напрасно нарушила обет молчания и вмешалась не в свое дело. Была бы надобность большая, а то ведь только для того, чтобы повторить чужие слова. Я‑то ведь знаю, что тебе одинаково безразличны Петр Петрович и Андрей Ильич.
Благоразумие покинуло осторожного Студенцова, куда делись его уважение и любовь к жене? Намек на ее добровольное затворничество был слишком жесток, требование не вмешиваться в дела института — несправедливо, а сопоставление Михайлова и Сорокина — обидным для ее чувства. Яков Гаврилович хотел что–то добавить, но жест жены остановил его.
— Не торопись перечислять чужие прегрешения, — строго проговорила она, — у тебя своих больше чем достаточно. Я не пыталась душить чужую мысль, которая не нравится мне; не ставила барьеров диссертантам из опасения, что они потом встанут против меня; не прикрывала любовью к хирургам свою нелюбовь к другим.
Сколько раз за последние годы она мысленно произносила эти слова, вкладывала в них всю боль своего сердца, отчаяние измученной души.
— Ты не любишь Крыжановского, — продолжала она, — и самая память о нем тебе неприятна, а жить надо так, как Александр Васильевич. Любовь к умершему учителю живет в сердцах учеников, и ни тебе и никому другому не вытеснить ее.
Всякий раз, когда Яков Гаврилович жаловался на упрямых последователей Крыжановского, ей приходили на память эти слова. Нелегко было промолчать.
— Ты ли это, Яков Гаврилович? — с грустью продолжала она. — Я знала патологоанатома, который, принюхиваясь к трупу, утверждал, что запах очень много ему говорит; я знала хирурга, который ночами не спал, обдумывая предстоящую операцию. Тот Яков Гаврилович был отважен и смел, шел всегда напролом и никого не страшился. В каждом ученом он видел друга, люди не пугали, а радовали его. Куда девались твоя смелость и любовь к науке? Вместо творческих поисков, волнений и радостей скучная болтовня о покое…
Она стояла перед ним суровая, грозная, какой он давно не видел ее. Яков Гаврилович не пытался ей возражать, он слушал ее с тем непосредственным волнением, с каким юный зритель внимает страстному обличению на сцене. Он мог бы себя утешить, что жена его слишком возбуждена и в ее речах не больше правды, чем в заученной роли на сцене, — но Яков Гаврилович не желал утешения. В первый раз за много лет она дала волю подавленным чувствам, заговорила о том, что у нее накипело, мог ли он не выслушать ее? Он ждал этого приговора, знал, что ему не избегнуть его, желал и боялся его. Как исстрадавшийся узник, он давно его вынес себе, но страшился услышать из уст судьи.
— Покой нужен тем, кто мечтает о равновесии, — не отводя укоризненного взгляда от мужа, продолжала она. — Им нет дела до науки, до человеческих страданий, до молодого таланта, которому закрыли пути, — они добились признания и благополучия и желают лишь одного: сохранить свои привилегии навеки.
Возбужденная беспокойством, охватившим ее, она забыла о том, что волнения утомляют ее и могут вредно отразиться на здоровье. Ничто не могло заставить ее замолчать.
— Нет такой дрянненькой мысли, которую нельзя было бы украсить красивой глубокомысленной теорией. Ты прикрыл свой консерватизм теорией о хирургии, которую якобы следует оберегать. Еще бы тебе ее не беречь, ведь все в ней бесспорно, а главное — знакомо, особых новшеств не жди, а старое мало кто знает лучше тебя. Ты оттого и невзлюбил терапию и биохимию, которые когда–то любил, что в них слишком много новых идей, много такого, что оттесняет хирургию на второй план. Возможно, ты и думал, что поступаешь хорошо, что опыт и знания тебя не обманут, и консервативен ты ради прогресса, и хирургию отстаиваешь во имя добра, но что бы ты ни думал, твоим поведением руководил только страх. Он разлучил тебя с наукой и наполнил твою жизнь ложью.
Страх был тем словом, которого Яков Гаврилович с тревогой ждал. Но Самсон Иванович не произнес его: «Не хирургию ты защищаешь, а что–то другое, что именно — не разберу». Не произнесли это слово и другие.
Ему незачем больше слушать жену, ничего нового она уже не скажет…
— Погоди! — возвращает его Агния Борисовна. — Не спеши.
Он останавливается около стула, но не садится. Его ссутулившаяся фигура и вытянувшееся лицо выражают покорность.
Чтоб не слушать того, что ему скажет жена, Яков Гаврилович припоминает различные события последних дней, и на память приходят слова молодого диссертанта на одной из официальных защит. Обиженный молодой человек, работу которого он отверг, бросил ему:
— Вы не одиноки в своем консерватизме и страхе, утешьтесь, профессор, у вас прекрасное общество. Есть в наших театрах разновидность актрис с потухшими глазами, в морщинах, с обвисшими щеками на ролях девушек и юных героинь. Они костьми лягут, но не уступят своего места молодому таланту. Им нет дела до зрителя, до искусства, до театра… Вы найдете своих друзей и в некоторых ученых советах. Эти убеленные сединами почтенные люди, увешанные орденами, наделенные званиями, заняты лишь тем, чтобы не дать проскользнуть сопернику. На каждый довод они, как и вы, потребуют доказательств, еще и еще, третье, пятое и десятое. «Трудитесь, молодчики, означают эти требования, изнывайте в бесплодном труде, никто вам не поможет, пока мы ходим по земле. Дождетесь нашей смерти, тогда и займете наши места, а пока мы живы — не надейтесь».
Тогда эти слова глубоко оскорбили его, сейчас он повторяет их и с горечью думает, что у молодого человека есть хороший союзник — Агния Борисовна, его жена.
