Тогда эти слова глубоко оскорбили его, сейчас он повторяет их и с горечью думает, что у молодого человека есть хороший союзник — Агния Борисовна, его жена.
Яков Гаврилович уходит к себе в кабинет, а жена опускается на диван и продолжает трудиться за пяльцами.
Неожиданная размолвка, окончившаяся ссорой, глубоко уязвила Студенцова. Обличения и упреки жены звучали резко, она не делала попыток смягчить обвинения и выискивала самые обидные слова, но не это расстроило его. Обвинения сами по себе ничего нового не содержали. Верно, что причины, чуждые науке, разлучают его, ученого, с ней; зависть и страх действительно отравляют ему жизнь, делают ее пустой и бессодержательной. В этом водовороте, где сталкиваются страсти, выгоды и страхи, страдают порой невинные люди, молодые таланты, слабеет инициатива, берет верх усталость, и новые идеи, требующие порой больших напряжений, не вызывают энтузиазма. Таков ход вещей, таков удел тех, кому вверена судьба науки.
Не обличения Агнии Борисовны, а нечто другое огорчило Якова Гавриловича.
В продолжение многих лет он был уверен, что затворничество жены, ее суровое уединение и молчание не могут быть ему поставлены в упрек. Состояние ее связано с душевным разладом, возникшим в результате болезни, и ничем другим. Кто из клиницистов не знает, что раненое сердце не оставляет больного в покое, несчастному мерещатся ужасы и неминуемая смерть. Солдаты с осколком металла в груди нередко молят хирурга: «Делайте, что хотите, сил нет больше думать о сердце, ноет, болит, словно заноза засела». Таких примеров сколько угодно. Болезнь Агнии Борисовны проходила у него на глазах, и за все эти годы она даже намеками не дала ему понять, что склонна его винить в своем состоянии. Неужели она эти годы осуждала его и считала виновником своего несчастья?
Чтобы отвлечься от этих дум, Яков Гаврилович раскрыл лежавшую на столе книгу, попробовал читать и, только отложив ее, сообразил, что держал в руках томик любимого писателя — Чехова. В ящике письменного стола лежала первая страница задуманного романа. Яков Гаврилович не раз уже принимался за него, но дальше этой страницы не пошло. Он сел за испещренную помарками страницу и задумался.
Роман начинался так:
«Мое решение написать эту книгу никого не должно удивить. Я отдаю себе отчет в том, как ответственна и трудна моя задача, предвижу удивление на лицах друзей и недоуменный вопрос: зачем понадобилось мне, малоизвестному человеку, ничем не замечательному врачу, браться не за свое дело? На широких просторах Советского Союза немало людей, способных это выполнить лучше меня. Литературно одаренные, с обширным кругозором, они могли бы создать памятник эпохе, незабываемую летопись о хирургах второй Отечественной войны. Какой я в самом деле летописец? Но кто поручится за то, что книга будет кем бы то ни было написана? О великих полководцах и их победах известно более чем достаточно, а много ли мы знаем о тех, кто в этих битвах отстаивал жизнь солдат? Людская память сохранила имена всех приближенных, свиту, друзей и врагов Наполеона и только единственное имя хирурга Ларея. А где русский Ларей? Неужели его не было? Кто же отстаивал жизнь русского воинства в горящем Смоленске, в Бородинском бою и Тарутинском сражении? Где имена хирургов, обагривших своей кровью Малахов курган, холмы Порт–Артура, поля Галиции, Польши и Украины?..»
Рукопись на этом обрывалась. Страница с помарками была единственная, которой Яков Гаврилович обогатил литературу. Слухи о романах, якобы написанных им, усердно поддерживались и распространялись Михайловым.
Когда страница будущей летописи была возвращена на место, мысли Студенцова вновь вернулись к жене и снова встали прежние сомнения: неужели она эти годы не любила его и, удрученная горем, осуждала?
Но в чем его вина? Он, кажется, ее не стеснял, вольно было ей жить как угодно.
Ему припоминается их первая встреча в больничном дворе, скирда сена за околицей и она, щеголяющая праздничной «уборкой». Молодая казачка не сразу его полюбила, долго и настойчиво твердила, что любит другого, любит давно, чуть ли не с детства. Он сделал ее своей женой и увез к себе на Волгу. Первое время ей было трудно, и глаза ее не просыхали от слез. Он, как мог, ее утешал, скорбел и страдал с ней рядом. Агния Борисовна сумела это оценить и полюбила его.
Молодая жена еще долго его огорчала; она, как дикий зверек, пряталась в парке, в зарослях орешника, предпочитая одиночество кругу знакомых и друзей. Его долг был привить ей «здоровые вкусы», и он запретил ей бродить по лесам. Особенно любила она молодую рощицу у реки, ходила туда украдкой и успокоилась лишь тогда, когда обратила свой дом в лесной уголок. На окнах появились маленькие рябинки, тополь и клен, кусты тальника и полевые цветы. Никто этому увлечению не ставил преграды, и оно длится уже вот скоро двадцать пять лет.
Жене нравилось играть на сцене больничного клуба. У нее действительно были способности, и публика любила ее, но нельзя было с этим мириться, пришлось запретить. Он сказал ей тогда: «Никто не вправе отказываться от лишений, в жизни больше надежд, чем исполненных желаний».
«Агния Борисовна всегда была свободна, — убеждает себя Студенцов, — никто не мешал ей распоряжаться собой».
У нее был любимый труд, счастливая возможность заниматься медициной. Хирургия давалась ей нелегко, но когда первые трудности остались позади, она вовсе оставила больницу. Нелегко было ему примириться с тем, что жена не будет его ближайшей помощницей, что она потеряна для науки и практики. Никто, однако, не помешал ей распорядиться собой и навсегда оставить медицину.
Часы давно пробили полночь, а Яков Гаврилович все еще не находил себе покоя. Он думал о том, что в последнее время у него не всегда достаточно твердости и воли. Вот и сейчас сомнения мешают ему сделать правильный выбор. Два человека беспокоят его, они не могут и не хотят идти в ногу с ним. С одним или с другим надо расстаться, а у него не хватает решимости, как поступить. Он даже не мог бы твердо сказать, кто из них больше ему мешает. Михайлов мерзок и глуп, но он не посягает на убеждения директора, не навязывает ему своего образа мыслей и поведения. С ним порой неприятно, но спокойней, чем с другими. С Андреем Ильичом душа не на месте: если сейчас ничего не случилось, случится через час или через минуту.
Казалось бы, просто: с одним неприятно, но легко, а с другим неспокойно, чего еще думать, разве покой не превыше всего? Едва он решал, что это так, сразу же возникали сомнения. Убрать Андрея Ильича? За что? За какие провинности? Разве он непослушен, недостаточно старателен или корыстен? Уж лучше выгнать Михайлова. За этим решением последует новое, и прежнего как не бывало. Он словно разучился отличать добро от зла.
Истомленный сомнениями, Яков Гаврилович ложится в постель, но мысли и здесь не оставляют его.
Бывают в жизни человека мгновения, когда кажется, что тело и душа исчерпали себя, нет ни мыслей, ни чувств, нет сил сделать лишнее движение. Яков Гаврилович лежит с закрытыми глазами, и видится ему грозная ночь. С пылающего неба падают молнии и огненными копьями пронизывают землю. Глухой стон, словно эхо тревожного звона, несется от края до края земли. Из ночи встают толпы теней. Они движутся стеной, и слышатся глухие удары — слитные удары их сердец. На горизонте, в сиянии полыхающего неба, вырастает фигура. Она идет торопливо, ступает нетвердо, молнии вокруг падают дождем, вот–вот они пронзят человека, безликие тени задавят его. Кто этот странник? Куда он спешит? Яков Гаврилович вглядывается в даль и холодеет от ужаса: он узнает в нем себя. Это его окружают беспросветная мгла и безликие тени — невзгоды.
Студенцов просыпается. За окнами встает бледный осенний рассвет. Яков Гаврилович одевается и спешит незаметно выйти из дому. В гостиной горит свет и на диване за пяльцами все еще сидит Агния Борисовна, увидев мужа, она встает, идет к нему навстречу, берет его голову обеими руками и нежно целует.
— Ты не спала? — спрашивает он ее.
— Нет, — отвечает она, — от пялец не могла оторваться. А ты куда так рано спешишь?
— Хочу съездить к Сереже.
Она кивает головой: давно бы пора.
— Сделай мне одолжение, — говорит жена и ласково гладит его руку, — пригласи к нам на обед Андрея Ильича. Я хочу с ним познакомиться.
Он понял причину ее неожиданной нежности, горько улыбнулся и сказал:
— Хорошо, приглашу.
Мелкий дождик, по–осеннему резкий и холодный, закрыл небо и землю сумрачной мглой, навеял уныние на отцветшие поля, растворил поселок на горизонте и обратил в призрачную плотину еловый бор. Яков Гаврилович неохотно вышел из теплой и уютной машины, задержался взглядом на безотрадной картине затянувшейся осени и, вздрагивая от потока холодных капель, падающих с увядшей листвы деревьев, прошел в больничный двор. Осторожно ступая по размякшей почве, он остановился у одноэтажного каменного дома, поднялся на крыльцо и постучался в дверь. Изнутри не отозвались. Потянув к себе дверь, Яков Гаврилович убедился, что она не заперта, и вошел. В обширной квартире не было ни души. На всем лежала печать порядка и чистоты: кровать аккуратно застелена, стол покрыт накрахмаленной скатертью, посуда, расставленная за стеклом буфета, блестела.
