Из дверей харчевни появился человек в белой куртке, щелкнул выключателем — зажглась вывеска, на которой изображался высокий ботфорт со шпорой, бутылка вина и цыпленок на вертеле. Разобрать надпись готическими буквами я не дала себе труда, потому что пожелала тепла, уюта и сытной мясной пищи.
Заказ у меня принял тот самый человек в белой куртке, по-видимому хозяин. В маленьком зале, освещенном тусклыми старинными фонарями и полыхающим огнем настоящего камина, почти никого не было. Какая-то хипповая компания парней и девушек млела возле огня, потягивая пиво из высоких кружек, да мужчина, явно кого-то ожидающий, прихлебывал красное вино, заедая мелким соленым печеньем.
Хозяин посоветовал мне взять салат из сельдерея, суп из куриных потрохов, свинину, поджаренную на решетке. Я попросила сухого вина, он принес бутылку «божоле», открыл при мне, налил немного в бокал, предлагая попробовать. Я пригубила: терпкое и густое, с чуть слышным запахом бочки, оно мне напомнило домашние грузинские красные вина, я улыбнулась, соглашаясь. Хозяин налил мне бокал, поставил бутылку, потом принес румяные рогалики, посыпанные сверху солью, и тарелку ноздреватого, похожего на брынзу сыра.
Я отхлебнула вина, подержала его во рту, прежде чем проглотить, потом выпила весь бокал, прислушиваясь, торопя счастливую расслабленность в теле, умиротворенность и всепрощение.
Игорь не позвонил мне до отъезда, не позвонил даже просто так, не называясь, как звонят, если тоскуют и хотят услышать голос. Я ждала его звонка, желала его, готова была на любое, лишь бы просто увидеть. Без обязательств, без будущего, без чего бы то ни было: увидеть. Подавленная виной перед отцом, смятая множеством прощальных длинных хлопот, я все-таки ждала его звонка, торопилась к телефону, но это были либо звонки со студии, либо друзья, выражавшие соболезнование. Не Игорь.
Через неделю надежда, что он позвонит, погасла во мне, перешла в сухую покорную боль, я ложилась спать с этой болью, просыпалась с ней, слушая, как скрипит мебель и половицы в пустой квартире, вспоминала фарфоровые глаза отца, вспоминала, что нет Игоря, и снова старалась заснуть.
Боль об отце, горькое нежелание жить колыхались во мне перед отъездом и все время в поездке. Но сегодня дорога по пригороду, осеннее стоянье солнечного света в чистых старых улицах, соленый запах лукового пера с опустевших огородов словно бы разомкнули что-то, подарили надежду на будущее.
Хозяин принес в глиняной миске салат из корней сельдерея и налил еще вина в мой бокал, улыбнулся ненавязчиво, поиграв желваками щек. Точно так улыбался Игорь, но улыбка отозвалась во мне не болью, а воспоминанием о счастливом. Я пополоскала во рту вино, и горечь эта живая, и кровяной густой его цвет тоже возрождали что-то во мне. Когда хозяин принес мне глиняный горшочек с супом, я спросила сигарет и закурила, не торопясь нарушить янтарную поверхность похлебки.
Я вспоминала несвязное из наших с Игорем прогулок по городу, долгих остановок возле каких-нибудь старинных ворот с чугунным иероглифическим плетением, возле вдруг обнаруженной шатровой церквушки над оврагом; возле купеческого дома с кариатидами и аркой, уводящей в невытоптанную травянистость лужайки перед сараями и необходимым пятном белой с желтым дворняжки, лежащей чуть поодаль сараев.
Потом я вспомнила, как мы в один воскресный день уехали на пароходе до какого-то городка, бродили по песчаным, криво лезущим на холм улочкам, удивлялись каменной тяжести лабазов, уютной незыблемой деревянности домов, кружевной причудливости наличников вокруг покойно некрупных окон. Поднялись выше на холм, сели у подножья невысокого дуба, прижавшись плечами, смотрели, как внизу горит железными крышами древний русский городок, растекаются вширь монотонно и уютно холмы, желтея заплатами старых покосов, красно-рыжими пятнами распаханных полей, пожухлостью картофельной ботвы на не убранных еще огородах.
Точно Млечный Путь на небе, лежала между этими пятнами осенней земной нежности золотая, в бликах, ширина Волги. На том берегу, далеко от поймы, было видно село и белую высокую звонницу в центре его.
Что-то произошло в пространстве, качнулся нетревожно воздух, пошел над Волгой студеный, густой, как вода, звук: «Он-нн… Ом-мм… Он-нн…» Мы с Игорем переглянулись. Я была счастлива в те длинные мгновения, секунды мои были полны.
Я вспомнила, уже без боли теперь, свое тогдашнее одурманенно-счастливое состояние, предчувствие новой жизни, когда рядом всегда будет любимый сильный мужчина и мне не тягостно исполнять его желания, заботиться о нем. Наши планы, как мы поедем в отпуск в Сибирь, ночевки у костра, дичь, которую добыл Игорь и приготовила я. Любое, нежеланное мне раньше, готова была я выполнять, лишь бы ежеминутно быть рядом: ходить по самым грязным кабакам, пить, уводить домой пьяного, снимать ботинки и укладывать спать. Теперь я понимала, что такая идиллия не могла бы длиться вечно, что всего этого просто не могло бы быть. Я слышала впереди, что мы еще увидимся с Игорем, но расстанемся опять. Это больно, но неизбежно. Дороги наши, перекрестившиеся по воле судьбы, неминуемо должны были разойтись.
И вдруг — странный, непоследовательный ход эмоций — я поняла в себе удовлетворение оттого, что я сейчас одна и свободна. Совсем одна на земле.
14Ощущение это для меня было новым. Правда, за двадцать пять лет замужества я не так-то уж много провела времени в домашних заботах: экспедиции, гастрольные поездки, заграничные командировки. Уют в нашем доме происходил больше от Алексея и тех немолодых женщин, что живали у нас, помогая по хозяйству, пока не выросла Сашка. Но я всегда была общительной, веселой; в экспедициях и гастролях вечно что-то организовывала: экскурсии, вылазки, посиделки — туда уходила моя энергия, остававшаяся от не забиравших меня целиком ролей. И еще, даже если Сашенька была со мной (я довольно часто брала ее в экспедиции, она с детства крутилась возле съемочной площадки, снималась то в массовке, то в эпизодах; вероятно, поэтому в двадцать пять лет Сашка — зрелая актриса), я все равно звонила Алексею, хлопотала о чем-то, бегала по магазинам, покупая «в дом», — мои семейные эмоции были в действии. И вдруг кольцо забот разомкнулось, словно бы в мозгу выключилось множество суетных сигнальчиков, наступила тишина.
Перед отъездом мы с Алексеем подробно и спокойно поговорили, придя к выводу, что квартиру разменивать нет смысла, лучше выстроить еще однокомнатную для Алексея. Зарабатывала я прилично, однако на книжке больших денег не было никогда: тратили мы их безалаберно. Тем не менее это меня не беспокоило: достану. Не беспокоилась я теперь и о Саше, вдруг осознав, что дочь взрослая, у ней своя жизнь, в которую не стоит вмешиваться.
Я размышляла о себе. Перед отъездом, словно услышав мои тревожные думы о будущем, мне позвонили из одного московского театра и сказали, что они будут ставить «Трамвай «Желание», что у них есть идея пригласить меня на роль Бланш. Репетиции начинались сразу после моего возвращения, я предвкушала их теперь все время со сладким страхом, опять нетерпеливо желала забытой уже атмосферы театра — этого суматошного дома со склоками, завистью и истериками премьерш, однако я знала в себе умение быть обаятельной и неконкретной, умение не влезать в мелочи закулисья, как не влезала в мелочевку околокиношных интриг. Все с лихвой искупалось вечерним омовением на сцене… Вот вроде бы и само собой свершалось то, что я всегда слышала внутри, чего ждала…
Я отхлебнула еще вина, вздохнула глубоко и, откинувшись на спинку плетеного стула, закурила, счастливо созерцая красный, то вспыхивающий, то никнущий огонь камина, — ноздрями я улавливала смоляной запах сгорающих еловых поленьев.
Я вспоминала свое недолгое существование в том, первом моем профессиональном театре. Труппа состояла в основном из немолодых опытных актеров, ко мне приглядывались настороженно — хотя я тогда уже снялась в имевшем шумный успех фильме, тем не менее театральные актеры в те времена относились к киноактерам скептически, модно было говорить, что «для камеры и маникюршу можно натаскать, а вот сцена покажет…». Таню в Москве много лет подряд блистательно играла Бабанова, я видела ее не один раз, и это мне теперь мешало. Боясь сбиться на подражание, я зажималась, репетировала плохо, генеральную завалила, дневной спектакль «для пап и мам» сыграла средне. «Старательная девочка из самодеятельности!..» — констатировала пренебрежительно наша «народная» Петровская, занятая в спектакле во второй главной женской роли. Однако главреж театра, видевший во ВГИКе мои курсовые спектакли (потому он и пригласил меня в театр), заменить меня на премьере дублершей не захотел.
В вечер премьеры гримировалась я с унылым сознанием, что спектакль завалю, стояла за кулисой, ожидая выхода, полная безразличия ко всему, начала роль, ощущая в себе пустоту и скованность. Спектакль был «целевой»: мы играли в клубе большого подмосковного завода, в зале кашляли и скрипели стульями, я невольно напрягала голос, переигрывала, чтобы перекричать, закрыть. И вдруг в какое-то мгновение я почувствовала, как поднялась во мне гневная радость, услышала упрямую свободу внутри, повернулась медленно к залу спиной, сказала негромко свою реплику, прошла неторопливо, держа паузу, зная уже, что живу, что с настроения меня ничто теперь сбить не сможет. Обернулась, мельком взглянула в зал, ощутив, как он успокаивается заинтересованно, как между мной и этими людьми налаживается взаимность.
