— Нам пора. — Валерия Ивановна поднялась и взяла со стола свою сумочку.
— Так мы же еще ни о чем не поговорили, мама!
— У меня сейчас нет времени. Я и так задержалась.
— Ну, я не могу так… Сразу.
— Только на два-три дня. Можешь ты уделить мне два дня?
Ее уже не удивляло, что у сына появились какие-то свои дела, не согласованные с ее желаниями, и, не было бы здесь этой «кирпичницы», она бы потребовала беспрекословного повиновения. И все было бы так, как она захочет. Красивые ее глаза потемнели от гнева, и голубиный голос огрубел. На. Анюту она перестала обращать внимание, будто ей нет до нее никакого дела.
И тогда Анюта решила, что ей пора напомнить о себе и о своих правах, в которых она была не совсем уверена.
— Ну, не хочет он сейчас уезжать, — не очень почтительно проговорила она.
— Да? — Валерия Ивановна снисходительно посмеялась, будто услыхала что-то очень глупое. — Он еще никогда не знал, чего хочет. Никогда. И этим пользовались те… которые знали.
— Нехорошо как вы говорите, — сдержанно заметила Анюта.
— Я говорю прямо и то, что думаю. И мне еще неизвестно, до чего вы тут дошли.
— А я думаю, что вы это очень хорошо знаете.
Куликов встал рядом с Анютой и положил руку на ее плечо, как перед фотографом для семейной карточки:
— Я тебе уже сказал: это — моя жена.
— Я не могла сразу поверить и вот приехала…
— Теперь-то вы верите? — спросила Анюта.
— Не очень. Это у него не впервые.
Анюта почувствовала, как пальцы Куликова сжали ее плечо:
— Мама, это неправда!
— Правда, сын мой, правда. Разве у тебя не было увлечений, и очень серьезных?
— Таких? Никогда! И это совсем не то, как было. Это не увлечение совсем…
— Таких не таких, не стоит уточнять, — возвысила голос Валерия Ивановна и, пожелав прекратить этот неугодный ей разговор, послала сына сказать шоферу, что сейчас она выйдет. Анюта поняла: нельзя продолжать этот разговор при нем и что сейчас пойдет разговор начистоту. А ей этого совсем не хотелось.
Прислушиваясь к затихающим шагам сына, Валерия Ивановна спросила с ужасающей Анюту прямотой:
— Вы давно с ним живете?
Она снова сидела в кресле и разглядывала свою большую румяную собеседницу с нескрываемым осуждением. Анюта ничего не ответила. Валерия Ивановна показалась ей похожей на кошку, которая прислушивается к мышиной возне. Мышиная возня — вот что такое все, что тут происходит, по сравнению с ее любовью. «Кошка» перестала прислушиваться и замурлыкала:
— Вы умная женщина и сами должны знать, что долго не продержится эта ваша связь. Я не зря напомнила о его прежних увлечениях. Ему даже неприятно теперь о них вспоминать. То же будет и с вами. Если вы хотите себе добра, то отпустите его. Оттолкните его сами.
— Вы о ком заботитесь: о нем или меня вдруг почему-то пожалели? — спросила Анюта.
— Вас просит мать: не удерживайте его…
Анюте показалось, что сейчас эта красивая, властная женщина встанет перед ней на колени, как вставала перед директором, умоляя его пожалеть непутевого сына.
— Нет, нет, — проговорила она предостерегающе. — Зачем вы так просите? Разве вы сами-то не видите, как он изменился за последнее время? Он даже пить перестал совершенно. Даже музыкой стал заниматься. Вот его ноты, видите? И я для него все сделаю. Все. И я постараюсь удержать его здесь, конечно, если он сам этого захочет.
— Мужчина должен хотеть того, что хочет женщина.
— Ну, так я не хочу, чтобы он уезжал. И вы знаете, он тоже не хочет. Он же вам сказал, что никуда не поедет, — твердо проговорила Анюта, и еще чуть было не добавила: «И отстаньте вы от нас». Но вовремя спохватилась. И так лишнего наговорила. Вон как она взвилась. Держись, Анюта!
Так она с отчаянным весельем подбадривала себя, но, как ей показалось вначале, напрасно. Никто на нее не собирался нападать. Валерия Ивановна только защищалась сама и отстаивала свою собственность.
— Война отняла у меня мужа, и я не знаю, что бы со мной стало, если бы не сын. Это все, что у меня осталось, в нем вся моя жизнь. И его я не отдала. Уберегла. Я пошла на все, на преступление, может быть. Мне тогда было все равно, что подумают люди, а сейчас и подавно. Какое мне дело до всего, что про меня скажут. Я спасла сына — вот главное. Неужели я теперь отдам его? И кому?
Только сейчас почувствовала Анюта, как душно сделалось в этой комнатке, тесно заставленной вещами. Тут не оставалось места даже для того, чтобы встать и отойти подальше от этой женщины, которая похваляется тем, чего надо было бы стыдиться. Всю жизнь отнимала у сына самое главное, самое для него дорогое и хвалится этим.
— А мне и не надо, — сказала Анюта с нескрываемым негодованием.
— Как это вам не надо? — удивилась Валерия Ивановна.
— Мне совсем не надо, чтобы вы мне отдавали. И как это вы научились так? Разве можно у нас отдать человека? Захочет — и сам никуда не денется.
— Вот вы как заговорили!
— Я вас не спрашивала, сама взяла. Мы с ним никого не спрашивали.
— Ну, вот мы и договорились. — Валерия Ивановна легко вздохнула, словно она и в самом деле была вполне довольна разговором с Анютой. — Вы мне все сказали, и я привыкла действовать прямо. Теперь вы его больше никогда не увидите. Вот так-то, моя милая. И не пытайтесь. Он сам не захочет встречаться с вами.
Решив, что все сказано и ей пора уходить, она, однако, не очень спешила. Достав круглое зеркальце, Валерия Ивановна придирчиво осмотрела свое красивое лицо и даже слегка улыбнулась себе. Только проделав все это, она захлопнула сумочку и поднялась. У нее был такой вид, словно она отлично отдохнула и теперь снова готова к бою.
— Так-то, — повторила она, широко распахнув дверь. На пороге обернулась, розовым пальчиком легонько похлопала по своему обтянутому шелком животу и улыбнулась, теперь уже Анюте, проговорив: — Если у вас тут что-нибудь завелось, могу посодействовать.
Анюта задохнулась от горячей обиды, так, словно вдруг оказалась в комнате, охваченной пламенем.
— Уходите, — опаленными губами прошептала она.
— Все понятно: вы ненавидите меня. И совсем напрасно…
Кое-как овладев собой, Анюта выговорила;
— Мне просто не хочется вас уважать.
Вот она и осталась одна. Здесь, в этой комнате, где каждая вещь обласкана ее вообще-то неласковой рукой, теперь она — чужая. Теперь она никому тут не нужна, и ей тут тоже ничего не надо. Анюта повернулась к постели и зачем-то поправила подушку…
Директор стоял у входа в сквер и, как после какой-то пыльной работы, здоровой рукой сосредоточенно отряхивал другой пустой рукав.
— Проводил, — сказал он Анюте. — Чем вы ее там допекли? Вылетела, как пуля. Куликов к ней: «Мама, мама»… А она его в машину, как пьянчугу. Даже коленкой подсадила… Вот себе и скорая помощь.
— Дура я, что с ней разговаривать взялась, — проговорила Анюта, проходя мимо директора. И уже потом подумала: «И вообще я — дура».
Опять Федор подрался с Колькой Зубковым. Схватились на большой перемене за сараем, где были свалены старые парты и разное отслужившее все сроки школьное имущество. Федору совсем не хотелось драться, да от Кольки разве отвяжешься. Он с самого утра, как только пришел в школу, начал приставать к Федору и наконец добился своего.
Дрались честно, все мальчишки следили, чтобы все было по правилам. Победителем считался тот, кому удавалось сбить противника с ног. Чаще побеждал Федор, хотя все знают, что Колька сильнее и увертливее. И дрался Колька весело, азартно, а после каждого полученного удара так вскрикивал, словно для него это первое удовольствие.
А Федор дрался расчетливо, бил редко, но наверняка, потому что драка никакого удовольствия ему не доставляла. На ногах стоял прочно, от ударов не увертывался и переносил их стойко.
После каждой драки, утирая пот и отдуваясь, Колька напоминал:
— Я тебе, Федька, друг. Давай твою руку.
Дружба эта, или, вернее, вражда, началась с самого первого дня нового учебного года. Перед уроком, когда почти все уже сидели на своих местах, вошел в класс незнакомый мальчишка. Он почему-то всем очень понравился, хотя был он некрасивый и, видать, задиристый. Глаза у него темные, веселые, а ресницы и брови, наоборот, очень светлые; нос—пуговка с двумя дырочками; губы толстые, добрые: волосы тоже светлые, чуть рыжеватые, подстрижены по-модному — «под канадку».
— Здорово, огольцы!.. — выкрикнул он и уверенно направился к парте у окна.
Там уже сидел кто-то.
— Это моя парта, давай отсюда и не вякай. Я тут целый год маялся.
— Мы тебя такого что-то не видали в прошлом-то году, — возразил тот, которого он вытеснил.
