Кюнттиев со своими сыновьями твердит одно и тоже: надо вытряхнуть душу из чудилы Хуотари, а волость присоединить к белой Финляндии. Старик оббегал и Мутму и Роуккулы, вложил в дело немалые деньги и явно стал готовить мятеж. Вместе со своим финским помощником. Это был гордый господин, что твой пристав с головы до ног. Вот фамилию я запамятовал, а народ его величал «лессманом»[4].
А криволапый Скупердяй совсем из ума выжил. Отмочил шутку, придурок. Взял и прописал письмо в Лигу Наций: мол, здесь, в нашем краю, надобно образовать самостоятельное государство со своим правительством и вооруженными силами в сто штыков. Одно он, бедняга, не скумекал. Откуда министров брать, ежели даже писаря пришлось нанимать по ту сторону границы? Приглашать их со стороны — обошлось бы слишком дорого. На первое же их месячное жалованье ушли бы все финансы волости — до последнего гроша.
Смех смехом, а тогда было не до веселья. Особливо когда Кюнттиев начал дурить со своими вооруженными сторонниками в приграничных деревнях. Сколько хороших мужиков свели они в могилу. В Вирте — Никитина, в Лутме — Матти Суттинена и Луку Константинова. Такая же участь постигла бы и нас. Хорошо, что Григу, сын Онто, узнал случайно и вовремя предупредил, что разбойники Кюнттиева идут убивать нас.
Мы схватили свои кремневки и подались в лес, в сторону Ястребиного острова — ждать подмоги. Мы уже знали, что из Ругозера идет к нам отряд красных лыжников Антикайнена.
И вот однажды ночью Антикайнен вместе с партизанами чудилы Хуотари нагрянул в деревню. Да так, что Кюнттиев, Скупердяй и прочие в одних подштанниках удрали за границу. На вечные времена!
Однако ж красные лыжники справились в ту ночь не только с беляками.
Вот как это было. Моя тетка Окулия ждала в гости родню зятя с Ястребиного острова. Напекла для гостей огромный, в два обхвата берестяной короб пирогов из картохи. А вместо зятьиной родни в избу ввалилась тьма-тьмущая голодных солдат.
Что делать? Пироги на столе, обычай велит угощать, однако ж и боязно, что для зятя останется одно только донышко короба. Вот и слетело у хозяйки с языка: угощайтесь, мол, гости, возьмите по кусочку, для зятя я их напекла…
В ту же минуту короб был пуст. Парни знай чмокали, обтирали губы да похваливали теткино угощенье:
— Тысячу раз спасибо, дорогая Хозяюшка! Нигде еще нас не встречали таким лакомством. До чего же вкусны были пироги!
Небось догадываетесь сами, какую бурю потом подняла тетка из-за этих самых пирогов! Ругалась и плакалась, крестилась и насылала всех леших на прорву ненасытных едоков. Однако ж успокоилась. А с годами стала даже всех убеждать, будто и пекла-то она пироги как гостинец Антикайнену. Мол, только ради того, чтобы попробовать ее пироги из картохи, он и пришел со своими лыжниками в этакую даль. И стоит еще подумать, кого благодарить первым делом: Антикайнена или ее, тетку Окулию…
Пуавила Тёрхёнен поднял с огня ведро и принялся размашисто мазать кипящей смолой лодку. И, как бы в такт движению мускулистой своей руки, сказал под конец:
— Так-то оно. С того самого дня и стоит Советская власть на этих берегах Лиэксозера. И будет стоять, пока месяц с неба блестит и солнце сквозь тучи светит.
Родился в 1902 г. в Петербурге в семье техника-путейца. По окончании Ленинградского государственного университета приехал в Петрозаводск, работал археологом. Кандидат исторических наук. Писать начал в 1925 г. Работает в жанре исторического романа и повести. С 1938 г. член Союза писателей.
А. М. Линевский издал широко известную на Севере трилогию о Беломорье, разошедшуюся по стране полумиллионным тиражом. Научно-фантастическая повесть «Листы каменной книги» выдержала восемь изданий.
За литературную деятельность удостоен ордена Трудового Красного Знамени. Заслуженный работник культуры Карелии, лауреат Государственной премии КАССР
Кутозеро — очень уединенный край Карелии. «Кругом мох да ох», — говорили о таких уголках те, кому приходилось пробираться по ним. Летом кутозерцы копошатся на полях вблизи своего селения, в сенокос переселяются в избушки на зеленеющих «росчистях», раскиданных по речкам, а в свободное время добывают на своем озере и сушат «варево» — рыбу. Зимой многие заготовляют лес по сплавным рекам. Работы хватает на весь год, на всю жизнь. Так жили деды, так живут сыновья, и многим бородачам хотелось, чтобы точно такую жизнь прожили их дети и внуки.
Цепко охраняет уединение кутозерца дремучий лес, окружающий труднопроходимые болота. Добраться на лошади в Кутозеро можно только зимой. С наступлением лета прозрачной стенкой держатся над болотами тучки комаров, в ольховниках по лужайкам пулями мелькают оводы. В такое время на Кутозеро попадешь только пешком, да и то с опытным проводником. На болотах тропинок не бывает, а надо брести две-три версты, покачиваясь на чвакающей мшистой поверхности, держа направление то на чуть видимую ель, то на какой-нибудь заветный камень.
Так было не одно столетие до революции, так было и в описываемое лето, хотя уже прошел десяток лет, как революция победила.
Стояла летняя пора. В кутозерской школе, созданной лишь в советские годы, наступило время каникул. Местная учительница, которую по ее молодости все звали запросто Леной, осталась здесь и на лето. Круглой сироте некуда ехать. В Кутозере Лена организовала комсомольскую ячейку. В ней насчитывалось десять парней и одна девушка, кроме Лены, — Анютка. Кое-кто из стариков косился на «комсомолов», хотя те пока не нарушали сложившихся исстари порядков. Защитников старины успокаивало, что «учителка» собою неказиста, ростом мала и нравом робка — от такого коновода большой беды не будет…
В самый разгар сенокоса в Кутозеро забрел с кладью на спине предприимчивый коробейник. Вечером он разманил кутозерок, показав им принесенные товары, но торговать решил с утра, зная, что к этому времени они разжалобят скупых мужей и отцов, и те щедрее раскошелятся на обновы. Переночевав, торговец наутро объявил хозяевам о пропаже у него некоторых товаров…
Позор случившегося падал не только на тот дом, в котором ночевал приезжий, это было позором для всего селения — худая слава о Кутозере разойдется по всей волости.
Долго судачили взволнованные кутозерцы: «Что делать? Как найти вора?» Кому-то из стариков припомнился древний, из глубины неведомо каких веков идущий обычай судить черным петухом. Каждый подозреваемый касался рукой птицы. Если он не виновен, то петух не кукарекнет, но дотронется вор — и вещая птица криком укажет виноватого. Предложение пытать петухом вызвало одобрительный гул: «Иначе не узнать, кто вор!» В Кутозере не нашлось петуха черного цвета, как того требовало поверье. Пришлось отрядить человека в неблизкую деревню за черным петухом. Выбранный сходом отправился в путь.
Вечером в лесу, подальше от деревни, собралась вся комсомольская ячейка. Она целиком состояла из ребят, не казавших носа дальше своего волостного села. Ни в одной книжке, ни в одном циркуляре, присланном уездным комитетом, не указывалось, что делать комсомольцам, если старики объявят «петушиный суд».
У секретаря комсомольской ячейки Лены Каргуевой, готовящейся к беседе с комсомольцами, тревожно билось сердце. «Хватит ли смелости у ребят пойти наперекор решению всей деревни?» — беспокоилась она, подбирая доводы против такого «суда». Заблагорассудится петуху продрать горло — и человек на всю жизнь прослывет вором, станет позором для своей семьи, срамом для селения, посмешищем соседних деревень. Кличку «вор» с него не снимет даже смерть. В этих глухих местах надолго запоминаются такие происшествия.
…Ячейка не сразу пришла к единому решению. Кто жил с матерью или сестрой, тому было легче сказать: «Признавая петуховый суд несознательным, постановляем ликвидировать его как вредный пережиток». Труднее тем ребятам, у кого отец что сосновая палка, которая нет-нет да прогуляется по сыновней спине. В конце двадцатых годов родительская власть все еще царила в глухих деревнях, и кто жил на родительских харчах, тот поневоле считался с нею. Проспорив до хрипоты, все же выработали обязательное для всех комсомольцев Кутозера решение:
«Суд петуховый не признавать, считать это гнусным суеверием. Признать его несовместимым с комсомольским долгом, а поэтому протестовать и вообще суду такому не подчиняться».
В тот же вечер, позднее, в одной из самых дальних бань снова собралась небольшая группа комсомольцев. Долго-долго шептались они и разошлись нерадостными. Рассудком все понимали, что нельзя выполнять комсомольцу глупого обычая, но память о многих кулачных расправах подсказывала иное: «быть нам крепко битыми!»
