И так далее.
Миксит слушал и не верил своим ушам. «Что они говорят, что затевают, чего они добьются этим обманом! Ох, попаду я с ними в беду, да еще в какую беду!»
Совещание кончилось поздно ночью. Главари разошлись. Радзинь вызвал Миксита и сказал:
— Тебе опять нашлось дело. Утром сходи в волость и сообщи…
Он говорил, как повелитель, настойчиво и требовательно, и Миксит съежился, стал смирным, покорным.
— Да, господин главный лесничий… слушаюсь. Понимаю… будет сделано…
Через два дня Макс Лиепниек вернулся на базу один, потому что Зиемель на полдорогё вздумал навестить второй «батальон». На совещании в «зеленой гостинице» Макс убедился, что тактика, которую он последнее время так безуспешно предлагал Зиемелю, не раз применялась в других бандах: там долго не раздумывали, а при каждом удобном случае пускали в ход оружие. Теперь он чувствовал себя победителем и на обратном пути все время поддразнивал Зиемеля:
— Вот видишь, господин командир полка, — в других местах давно стреляют. А мы лежали на боку и ждали приказа. Теперь придется наверстывать, догонять остальных.
Может быть, именно из-за этих досадных замечаний Зиемель и решил вдруг направиться во второй «батальон». Макс радовался: хорошо бы подольше там задержался… пока не состоится разговор с Зайгой Мисынь. Если они столкуются, Зайга будет через день приходить попозднее на базу. Надо приказать, чтобы ребята убрали штабную землянку…
В условленный день Макс с наступлением сумерек ушел с базы и задолго до восьми был у сенного сарая. Падал снежок. В ближнем ельнике, не переставая, тоскливо скрипело надломленное дерево. Максу этот скрип действовал на нервы, и он выругался несколько раз. Из кустов выскочил заяц и неторопливо запетлял в сторону сарая. Заметив человека, долгоухий понесся со всех ног к лесу, но на опушке его опять что-то испугало, и он вихнул вбок.
Макс проверил, не заперты ли ворота сарая, потом устроился с подветренной стороны и стал ждать Зайгу.
Она явилась ровно в восемь в том же лыжном костюме, немного запыхавшаяся от быстрой ходьбы.
— Как вы вовремя, — похвалил ее Макс.
— Разве приказ начальства можно выполнять с опозданием? — без улыбки ответила Зайга. — Мы ведь на войне.
— Да, да, великая и трудная война… Мы, как дикие звери, вынуждены скрываться в чаще, в подземных норах, но это не убьет в нас геройского духа. Когда-нибудь опять взойдет наше солнце.
— Да, взойдет… — шептала девушка и странным восторженным взглядом посмотрела на Макса. — Знайте, что я ваша душой и телом. Сделаю все, что мне прикажут свыше… Только почему мне не дают какое-нибудь опасное задание? Непременно опасное. Вы думаете, я не выполню? Мне хочется совершить что-нибудь такое, что осталось бы в памяти людей, передавалось из поколения в поколение. Меня никакие опасности не пугают.
Она говорила правду: ее не пугали опасности. Но не голос подлинной отваги говорил в ней, а воспитанный семьей и затем закрепленный школой слепой фанатизм.
Отец Зайги Мисынь много лет состоял в «Крестьянском союзе» и был хорошо знаком со многими деятелями кулацкой партии. В одну из своих агитационных поездок сам Ульманис завернул в усадьбу Мисыня и удостоил преданного слугу получасовой беседой; после этого во всех газетах появился «исторический» снимок: президент стоит во ржи рядом со «славным землевладельцем» Яном Мисынем. Эту фотографию Мисынь увеличил, вставил в дорогую рамку и повесил в гостиной. В 1940 году фамильная драгоценность была упрятана в сундук, но через год опять увидела свет и украшала дом кулака до осени 1944 года. Теперь она вместе со своим хозяином дожидалась «лучших времен», когда «славному землевладельцу» не придется довольствоваться тридцатью гектарами земли и самому ходить за плугом, когда он сможет снова покрикивать на батраков и батрачек и не надо будет всячески жульничать, чтобы не быть причисленным к эксплуататорам. Да, он ждал и надеялся, ждали и надеялись его дети. Сын Висмант пять лет носил форму айзсарга, а Зайга, сидя за партой, прилежно слушала рассуждения учителя истории о великом прошлом латышского народа, когда у него были свои короли и аристократия, для возрождения которой столько потрудился сам «вождь», в ком «истинные» латыши видели потомка самого Намея. Сначала Зайга воспринимала эту фальсификацию истории как занимательную сказку, которая пленяла фантазию подростка идиллическими картинами спокойной, дружной и полной патриархального согласия жизни; постепенно эти вымышленные картины приобретали политический смысл, стали соблазнительным образцом, который стоило воспроизвести в двадцатом столетии. Ах, если бы вернуть это прошлое, ее отец стал бы одним из аристократов, а сама она — кем-то вроде боярышни, в чьих жилах течет благородная кровь и которая не имеет ничего общего с плебейскими существами, рожденными для того, чтобы работать на Зайгу Мисынь.
Такая возможность, по мнению Зайги и ее учителя, была вполне осуществимой, если бы Латвию не впутывали в большие исторические события, если бы не мешали нескольким энергичным латышам, призванным, как они думали, свыше, устроить жизнь народа по своему вкусу. Пусть где-то разражаются ураганы, пусть большие народы борются между собой, пусть весь мир походит на бушующий океан — Латвия, как маленький забытый остров, будет жить своей тихой, изолированной жизнью у берегов Янтарного моря[3]. Не беда, что так убого это уготованное латышскому народу «счастье». Благополучие рода Мисыня и ему подобных было бы обеспечено: отец как полноправный хозяин стоял бы на своей земле, его слово было бы законом для подвластных.
Но все произошло иначе. История не стояла на месте. Народ — миллионы людей, которых Зайга с детства научилась презирать и считать низшими существами, — захотел строить свою жизнь по своему вкусу и не разрешил горстке «избранных» распоряжаться, как им вздумается. Народный гнев разметал прогнившие устои, и на их развалинах строилась новая жизнь. Боярышня стала обыкновенной смертной, и ей казалось, что наступил конец света.
«Неужели это навсегда? — думала Зайга, наблюдая каждый день все новые изменения, видя, как одна за другой рушатся ее честолюбивые мечты. — Неужели мне всю жизнь придется прожить в этом чужом мире?»
Эта мысль пугала, угнетала, как проклятье, наконец приучила ее к состоянию какого-то судорожного противодействия. «Нет, нет, нет, — внушала она себе, — если мы не захотим и вступим в борьбу — этого не будет. Если мы будем бороться, нам помогут все, для кого это новое означает, как и для нас, конец света. Помогут и непременно помогут, потому что, борясь за свое дело, мы в то же время будем бороться и за них, за все старое».
Одно полено не загорается, но Зайга была уверена, что она не одна. Встретившись с несколькими бывшими одноклассниками, она убедилась, что маленькая группка «избранных» все еще существует и все они горят пламенем, которое когда-то удалось разжечь учителю истории. Тайные сборища, антисоветские воззвания…
Зайга идеализировала всех своих сообщников, смотрела на них как бы сквозь увеличительное стекло. Любой их поступок в ее глазах приобретал особый многозначительный смысл.
При встречах с Максом Лиепниеком ее охватывало чувство нерассуждающей преданности. Эта болезненная восторженность не позволяла ей догадаться, что беспокойные огоньки, бегающие в глазах Макса, выражали не благородный энтузиазм героя, а весьма низменные вожделения. Каждое слово озверевшего кулацкого сынка звучало для нее торжественно и таинственно, и тому даже не требовалось говорить красиво и умно.
Макс давно понял, с кем имеет дело. С одной стороны, эта восторженность могла осложнить осуществление его намерений, а с другой — если умело повести дело… Черт с ней, раз ей требуется романтика, будет и романтика.
Воспользовавшись настроением девушки, он постарался (правда, времени у него было в обрез) выставить свою личность в самом героическом свете. Намеками, с полуслова он дал понять Зайге, что перед ней один из самых крупных заправил контрреволюционной организации, что ему даны власть и права, что ему принадлежит ведущая роль и сейчас и в будущем.
— Да, да, — шептала она, не спуская расширенных глаз с лица Макса. — Скажите же, в чем состоит задание, о котором вы хотели сообщить мне сегодня?
— Подождите. Первое и главное условие: вы должны исполнять без возражений все, что я вам прикажу.
— К этому я давно готова.
— Идемте в сарай, — сказал Макс. — Сначала я должен многое рассказать вам.
И когда они сели на мягкое сено, он грубо покончил с романтической игрой.
В первое мгновение она была и удивлена и сконфужена, но уверенность Макса убедила ее в том, что он имеет право и на это. Пусть это будет жертва на алтарь грандиозного дела. Макс Лиепниек оказывал ей большую честь, выбрав именно ее. И Зайга Мисынь беспрекословно стала его любовницей.
