— Не надо, Степа! — вскрикнула она. — Не бей!
Степка опустил руку. Таня или Маня прошмыгнула
мимо меня и выскочила за дверь. Я понял, в чем дело. Таня или Маня побежала ябедничать Аркадию. Ну что ж, я не боюсь. Давно уже пора поговорить с этим Аркадием.
Минуты через две на крыльце послышались шаги. Я нервно одернул рубашку и приготовился к встрече. Но это был не Аркадий. В комнату, вытирая на ходу потное лицо, вошел отец. Он приблизился ко мне и совершенно неожиданно, без всяких предупреждений, взял за ухо. Я попытался вывернуться и убежать, но отец еще крепче сдавил мое несчастное ухо и повел из комнаты. Так мы и шли — отец впереди, а я сзади. На глазах у всех рабочих отец провел меня мимо домов и разжал наконец пальцы.
Не разбирая дороги, я бросился вперед. Долго я работал ногами и остановился только возле Пурсея. Бежать дальше было некуда. Внизу, будто в глубоком колодце,темнела Ангара. Поблескивая мокрой корой, неслись течению тонкие бревна.
Я упал лицом в теплую душистую траву. Из глаз полились слезы. Никому, никому я теперь не нужен! Родной отец тащил за ухо, будто провинившуюся собачонку. И Аркадий тоже хорош! Видно, это только в книжках пишут о чутких секретарях комсомольских организаций…
Долго я сидел над Ангарой и с надеждой поглядывал на дорогу. Никто не шел к обиженному, оскорбленному человеку — ни Аркадий, ни отец, ни Степка… Что же делать? Бросить все и удрать к бабушке в Москву? Когда меня здесь уже не будет, отец наверняка скажет: «Не понял я тогда Генку. Не разобрался». Но уже будет поздно… Жаль расставаться с гордым красавцем Пурсеем, задумчивой тайгой, дочерью Байкала Ангарой, но что сделаешь…
А если отец поймет свою ошибку раньше? Может быть, не торопиться, подождать?
Я посидел еще немного, тяжело вздохнул и поплелся домой.
И вот прошел один день, второй, а отец все не разговаривал со мной. Придет, молча поужинает и ложится спать. Даже к стенке отвернется, чтобы не смотреть.
Не замечал меня и Степка. Только лоцман обронит иногда слово-два.
— Прощения, однако, просить надо, — как-то сказал он. — Нашкодил, напакостил и помалкиваешь.
И я решил поговорить с отцом. Как раз и случай хороший подвернулся. Отец сидел на крылечке, курил, задумчиво смотрел вдаль.
Я присел рядом:
— Папа!
— В чем дело? — не оборачиваясь, спросил он.
— Можно с тобой поговорить?
— О чем нам говорить!
— Я тебе хотел сказать… я не виноват…
И вдруг лицо отца налилось кровью и в руке мелко задрожала папироса.
— Ты вот что, — глухо сказал он, — ты уходи от меня. Я тебя видеть больше не желаю!
Отец швырнул папиросу, поднялся и ушел в избу. Дверь за ним громко захлопнулась.
А я остался один. Плакал, кусал губы от злости и повторял:
— Уеду, уеду, уеду!
Глава тринадцатая
ПОУЧИТЕЛЬНЫЙ РАССКАЗ О СОСНЕ. КАПИТАЛИСТКА. «ЛУЧШЕ БЫ МЕНЯ ВЫБРОСИЛИ ЗА БОРТ»
Итак, я твердо решил уехать к бабушке. Последний раз оглядел нашу избу, молча простился с нею и вышел за порог. Никто не сказал «прощай», не обронил слезы. Даже собачонка не пожелала проводить меня до калитки. Она посмотрела на меня рыжими, равнодушными глазами и снова принялась за кость. А еще говорят, собака — друг человека!
Пробираться в Братск теперь было значительно проще. По кишке, подымая клубы пыли, катили грузовики. Мне повезло. Грузовик, в который я сел, прибыл прямо в порт. Парохода тоже не пришлось ждать. Будто специально ожидая меня, он дымил у причальной стенки. На палубе громоздились ящики и плетеные корзины, обшитые сверху тонкой материей.
Пассажиров еще не пускали. Они сидели в стороне на чемоданах и узлах, поглядывали на рабочих, которые закатывали по сходням небольшие новенькие бочонки с живицей. Между прочим, живицу добывают из сосны. Я ходил со Степкой в тайгу и видел, как это делают. На стволе вырубают топором небольшую зарубку, а затем к этому месту привязывают жестяную банку. Прозрачная, как свежий пчелиный мед, живица вытекает из-под коры и капля по капле наполняет банку. Лесники отправляют живицу на заводы, а там уже из нее вырабатывают скипидар, канифоль и всякие другие вещи.
Еще дома, в Москве, бабушка частенько говорила мне: «Терпеть не могу твои привычки! Зачем ты всюду суешь свой нос?» Но что же в этом плохого? А я не люблю равнодушных людей, которые ходят по земле и ничего не замечают вокруг. Придет такой человек в тайгу, стукнется о сосну, прижмет рукой шишку на лбу и только тогда скажет: «Крепкое, однако, дерево! Хороших дровишек можно нарубить».
Нет, сосны нужны не только для дровишек. Из сосны делают высокие, гибкие мачты для кораблей, красивую мебель. Наша сосна путешествует по всему свету в деталях самолетов, автомобилей, комбайнов. Но это еще не все. Люди научились вырабатывать из сосны бумагу, шелк для платьев и рубашек. Даже мелкие, пахнущие смолой опилки идут в дело. Из опилок сосны на заводах делают спирт, кормовые дрожжи и углекислоту. Конечно, спирт можно вырабатывать не только из опилок. Годится для этого дела и зерно и картошка. Но зачем же зря переводить картошку? Из картошки можно сварить суп, приготовить картофельные котлеты. А из опилок котлет не сделаешь!
О сосне, опилках и живице я завел разговор не зря. Как хотите, но сосна сослужила большую службу и мне. Я долго смотрел, как рабочие закатывают на корабль бочонки с живицей, и думал: «Вот бы и мне покатиться, как бочонку, по сходням на просторную, надраенную добела палубу!» Но это фантазия. А как на самом деле пробраться на пароход? Моряки народ суровый, узнают, что я хочу зайцем проехать на пароходе, вышвырнут на берег, как котенка.
Тут-то меня и выручили бочонки с живицей. Я подумал: «А что, если подойти к бочонку и покатить его на корабль, как будто бы я не безбилетный заяц, а самый настоящий рабочий? Пожалуй, стоит попробовать. Под лежачий камень вода не течет. Надо что-то предпринимать». Я выждал, когда рабочие ушли на корабль, подбежал к бочонку и покатил его.
И вот мы уже на пароходе — бочонок и я. Но бочонку легче, чем мне: у него нет сердца, которое колотится и замирает от неожиданной радости и страха за свое будущее. Куда спрятаться от зоркого глаза моряков, пассажиров и контролера?
Первое укрытие, которое я заметил, — большая белая шлюпка, подвешенная на цепях к железным стойкам. Раздумывать было некогда. Я отвернул брезент и забрался в шлюпку, как в шалаш, лег на дно шлюпки и грустно улыбнулся. Невольно мне вспомнилась давняя, приключившаяся еще в Москве история. Как-то я гонял по комнате маленького серого мышонка. Мышонок носился из одного угла в другой и вдруг с перепугу вскочил в старый ботинок отца. Судьба мышонка была решена. Я взял ботинок и вытряхнул пленника в кадку, которая стояла во дворе под водосточной трубой. Мышонок даже ахнуть не успел и камнем пошел на дно. Пожалуй, и я похож на несчастного мышонка. Лежи в душной шлюпке, как в старом, пропотевшем ботинке, и жди своей участи. Я даже толком не знал, что происходит на пароходе. Без конца грохотали бочонки с живицей, по палубе ходили взад и вперед люди, какая-то женщина кричала с берега грубым мужским голосом:
— Митроха! Куда ты, леший, корзину ставишь! Подавишь всю ягоду!
И лишь когда пароход дал три коротких, отрывистых гудка, я понял — дело сделано. Пароход отдал концы и деловито застучал плицами колес по воде.
Прощай, Братск, прощай навсегда!
Вечером меня выкурили из шлюпки голод и холод. Студеный ангарский ветер проникал во все щели. Брезент надулся и трещал над головой, как простыня на веревке. Я подтягивал ноги к подбородку, дышал в рубашку, старался согреться. Грудь немного согревалась, но спина зябла еще сильнее. Казалось, ее кололи холодными тонкими иголками.
Только здесь, в шлюпке, я понял, что допустил непоправимую ошибку. Отправляясь в долгий путь, я не взял с собой продуктов. Хорошо еще, что я не забыл прихватить десять рублей, которые скопил на автоматическую ручку. Если сейчас вылезть из шлюпки, пожалуй, никто на меня не обратит внимания. Не спрашивают же на пароходе каждую минуту: «Гражданин, ваш билет!» Я тихонько выбрался из шлюпки, оглянулся и пошел к лесенке, которая вела вниз. За окном буфета сидела женщина в белом переднике. Она осторожно брала двумя пальцами костяшки счетов, передвигала их по блестящему прутику, а затем снова сбрасывала и хмурилась, как будто бы у нее болели зубы.
Я внимательно осмотрел буфетную стойку и решил купить шоколад «Цирк». Сделал я это не потому, что люблю сладости. Шоколад очень хорошо восстанавливает силы. Альпинисты, лыжники и вообще все, кто отправляется в долгий и утомительный путь, едят шоколад.
Шоколад я ел маленькими кусочками. Вначале на одной стороне рта, затем на другой. Но вот последний кусочек растаял на языке и бесследно исчез Как ни странно, но есть мне захотелось еще сильнее, чем прежде. «Наверно, шоколад не сразу восстанавливает силы, — подумал я. — Надо немного подождать и, кстати, пройтись по пароходу и посмотреть — может быть, удастся найти укромный уголок и уснуть».
