Я молча с восхищением смотрел па нее. Она насупила брови, сделала сердитое лицо и, засучив рукава, двинулась ко мне.
— А, вы молчите? Значит, соглашаетесь. Тогда полный вперед! Снимайте заглушки с иллюминаторов!
Она тут же начала открывать окна, выносить «лишние вещи», которые стояли в доме годами, поснимала со стен различные отцовы и мои сувениры. Мне показалось очень забавным ее хозяйничанье, а вкус в расстановке мебели оригинальным. Я с увлечением помогал ей.
Мы легли спать в два часа ночи. Я так устал, как будто две вахты отстоял. Хотя от нашего кирибеевского гнезда не осталось и пушинки, но все выглядело замечательно…
Капитан неожиданно замолчал. По его лицу было заметно, что в нем в эту минуту происходит какая–то внутренняя борьба. Мне снова показалось, что Кирибеев сожалел о том, что разоткровенничался со мной. Я испугался, что он прекратит свой рассказ. Меня охватило такое чувство, которое бывает, когда читаешь книгу и вдруг замечаешь, что на самом интересном месте не хватает нескольких страниц.
Но Кирибеев продолжал:
— Через неделю я сдал «Сучан» и пошел капитаном на старенький, крохотный транспортишко «Сахалин». Он стоял на линии Приморск — Хакодате — Кобе.
Это была первая разлука с женой. До женитьбы я не любил подолгу засиживаться на берегу. Я считал, что на берегу могут жить члены всех профсоюзов, кроме профсоюза водников. Массовки, митинги, собрания, каждый день под ногами земля — это не по мне. Я люблю горячее дело: чтобы не только в душе, но и под ногами трепетало. Но на этот раз, профессор, я был прихвачен к берегу двухтоповым узлом: куда ни двинусь, а все на Тигровую сопку оглядываюсь. Теперь я думаю, что моряку не надо жениться. Море ревниво. Оно не терпит, чтобы моряк делил свою привязанность, и строго наказывает тех, кто на море идет как в гости. Есть такая поговорка: «Если ты казак — сиди на коне, а коль моряк — то на корабле».
Простился я с Ларисой. Не скрою, тяжеловато мне было в то утро покидать дом, тем более что у нас стало чертовски уютно.
Возвратись из рейса, я с трудом дождался окончания всех портовых формальностей и почти рысью взбежал на Тигровую сопку, ворвался в дом как ураган и чуть–чуть не задушил Ларису в объятиях.
И так было каждый раз. Я шел вниз медленнее, чем наверх. Я все время думал о ней. Стою на мостике и вдруг перестаю слышать даже всплеск волн, шум корабельной машины; в моем воображении возникает она, да так ясно, будто рядом стоит.
И я думал тогда, что моя жизнь без Ларисы все равно что корабль без машины, так… железная коробка.
Мы условились с ней, что когда я вхожу в порт, то даю сигнал «прошу причал», а она, если это было вечером или ночью, гасит огонь, потом зажигает его снова. И я уж знал: «Ага, меня ждут».
В первые месяцы все шло хорошо. Но кончилось лето, начались тайфуны, дожди, и Лариса вдруг стала жаловаться, что ей скучно, что она не хочет сидеть дома.
И почему, мол, мы все время вдвоем? Я заговорил о ребенке, но она и слышать не хотела. Она сказала, что сначала нам надо самим пожить, а если появится ребенок, мы не сможем так, как теперь, любить друг друга, что ребенок обязательно отнимет чью–нибудь любовь.
А мне очень хотелось иметь ребенка! Знаете, профессор, когда человек проживет полжизни одиноко, как березка при дороге, ему хочется кому–нибудь сказать: «А ведь так жить, братцы, нельзя, надо по–другому». Каждый человек думает, что если бы ему довелось начинать жизнь сначала, то многое он сделал бы не так, как было, а умнее и, может быть, веселее. Вот и мне хотелось иметь человечка, которому я мог бы все эго внушать с пеленок.
Возможно, из этого ничего бы и не вышло. Однако кто не мечтает произвести на свет гения?
Когда я настаивал, она плакала, говорила, что я эгоист, только о себе и думаю. А почему о себе?.. Ну что на свете может быть лучше детей?.. Брак без детей, профессор, не брак, а так… сожительство.
Иногда она не возражала мне: молча выслушает, вздохнет, отойдет в сторону, прищурит один глаз, сделает разнесчастное лицо и скажет:
— Ну?!
Я ничего не понимал, а она этак притворно заплачет:
— Степан! Ну же!
А сама пальчиком показывает на щеку, куда мне, дескать, следует ее поцеловать. А когда я подходил, она бросалась мне на грудь:
— Эх и злючкин ты!
Ну, я ей уступил. Уступил сначала в этом, а потом начал уступать и в другом.
— Вы, наверное, подумали — зачем я это делал? А черт меня знает! — сказал Кирибеев и, словно спохватившись, быстро проговорил: — Хотя нет, почему черт?.. Вот если бы теперь это было, я не сделал бы, а тогда на все был готов. Так и искал, что бы еще сделать для нее! Купил рояль, ковры, привез из Японии разные безделушки, картины на шелку, лак, слоновую кость. Но к вещам она была в общем равнодушна. Ее мучило одиночество. Позвал гостей, чтобы ей не было скучно. Потом мы сами стали ходить в гости. Вскоре завязались знакомства, появились друзья. Среди них оказались люди интересные, серьезные, но и пустельги было немало.
Приморск — город небольшой, но шумный. В те годы всякий народ туда стекался: артисты, художники, музыканты, географы, мореплаватели. Как же, два океана окружают его: с одной стороны — Тихий, с другой — тайга. Киты, тигры, женьшень, удэгейцы — сплошная экзотика. Как–то среди гостей оказались два столичных артиста. Наслушавшись их, Лариса на следующий день помчалась в Приморский театр, но ее не приняли — мест не было. Пыталась устроиться на другую работу — тоже не вышло, тогда была безработица.
Что я мог поделать? Бросить плавать? Или опять взять ее к себе на пароход буфетчицей?
Итак, жизнь наша шла с тревогами и волнениями. И радости в ней становилось все меньше. Лариса делалась раздражительной, иногда вдруг злилась без причины. Однако до ссор не доходило. Но однажды и это пришло.
Было так: наш пароход встал на ремонт, и я, желая скорее ввести его в строй, торчал там целые дни. Приходил поздно. Лариса оставалась одна. Я, конечно, замечал, что она сердится, но не придавал этому значения. Ведь я не гулял!.. Однажды, только я сел к столу, она вдруг сказала:
— Степан, ты думаешь о том, как у нас дальше будет?
Я спросил ее:
— Ты о чем, Лара?
Она покраснела и, задыхаясь, проговорила:
— Ты хочешь, чтобы я всю жизнь сидела дома, как наседка?! Чтобы я была сторожем и кухаркой в твоем доме? Мне надоело все… Мне опротивел этот дом, твои дела. Я молода. Я жить хочу. Понимаешь, жить! Одеваться, бывать на людях, ходить в театры. А ты запер меня в этой гробнице и доволен. Да знаешь, кто ты?..
Тут она потеряла над собой контроль и стала кричать на меня.
Я слушал молча. Я знаю, что в море во время шторма нельзя терять голову. Но и бездействовать тоже нельзя, иначе вода зальет корабль. Она высказала все. Наступила пауза. Она, видимо, ждала моих возражений, чтобы снова наброситься на меня. Ничего не говоря, я подошел к ней, взял за руки, посмотрел в глаза. Она вдруг заплакала, упала на постель и затряслась вся.
— Слушай, Лара, — сказал я, — давай поговорим.
Она вскочила, глаза ее мгновенно стали сухими, злыми.
— С тобой говорить?! Мне не о чем с тобой говорить!.. — И опять упала на постель и захныкала.
Я очень устал и, очевидно, глупо сделал, что не подошел к ней еще раз. Постелил себе на диванчике. Было уже поздно. Город спал. Тишина стояла кругом. Я уснул, но ненадолго. На диванчике мне было неудобно, ноги затекли. Встал, набил трубку, отдернул занавеску и поглядел в окно. Было раннее утро. Корабли сонно покачивались на рейде. Одинокая сампанька пересекала тихую бухту. На кораблях горели уже ненужные огни, которые, вероятно, забыли погасить вахтенные, за что своих я всегда грею. Разглядывая бухту, я заметил у причалов Туркина мыса четыре судна: один огромный транспорт и три совершенно одинаковых по типу, вроде сторожевиков. Я скорее догадался, чем понял, что это были китобойцы «Тайфун», «Гарпун» и «Вихрь» со своей маткой «Аяном», о них много писалось в наших газетах, их ждали в Приморск со дня на день. Но когда же они вошли в порт?.. Очевидно, пока я спал. Вид этих кораблей вызвал у меня необъяснимую тревогу; сердце налилось тяжестью, в ногах появилась слабость. Я закрыл окно и зашагал по комнате. Очевидно, я увлекся, шагал без осторожности и разбудил Ларису.
— Кто там? — донесся ее голос.
— Я.
— Пожалуйста, дай мне попить.
Я принес. Она пригубила, поморщилась и скорчила такую рожицу, что, как я ни был на нее сердит, в тот момент ни в чем бы не отказал. Она была как ребенок, который хочет, но не может проснуться: щечки розовые, губы припухлые, глаза ленивые. Подала мне чашку и говорит:
— Хочу с вареньем.
Когда я принес и она выпила, то спросила меня так, словно между нами ничего не произошло:
— Ты что не ложишься? Ну, иди же сюда, бедный мой Степочка. Замерз совсем.
Она обвила мою шею и скоро уснула.
На железной дороге просвистел первый маневровый паровоз. Пора было вставать — идти на корабль. Я хотел осторожно вытащить руку. Лариса, не открывая глаз, придвинулась и прошептала:
