Скоро все сели к столу. Я делал вид, что для меня в жизни нет большей радости, чем принимать гостей. Кто–то спросил меня, как прошел рейс, я не успел ответить: Лариса предложила выпить за тех, кто в море. Все встали. Зазвенели бокалы, потом застучали вилки и ножи, и пошло как во всех домах, где на столе водка и обильная еда.
Воспользовавшись тем, что разгоряченные вином гости уже не нуждались в руководстве и особенном внимании хозяина, я стал расспрашивать Плужника о китобойной флотилии. Но нам все время мешали.
Ларису попросили спеть. Пела она очень хорошо. Даже Плужник, который, кажется, в своей жизни ничем не увлекался, и тот хлопал ладонями так, что всех оглушил. Когда она кончила, Каринцев сказал:
— На сцену ей надо, нечего соловья в клетке держать. Преступно.
Тут все загалдели: мол, нельзя губить талант — и так далее в том же духе. А музыкант, который ей аккомпанировал, пожал плечами и сказал:
— Нет слов! Это поразительно! И, главное, без школы. Да, надо учиться.
От его похвал Лариса вся сияла. Он же не спускал с нее глаз и тоже краснел, как мальчишка. Мне не нравилось это. До женитьбы я не предполагал, чтобы взгляд мужчины на мою жену мог заставить меня потерять спокойствие. Я считал ревность дикостью. Да!.. А сейчас я не мог спокойно смотреть на Ларису и музыканта.
Разошлись гости поздно. Только я успел закрыть дверь, как Лариса кинулась ко мне:
— Ты что?.. Почему такой кислый? Почему молчишь?
От нее пахло вином. Этот запах и какая–то противоестественная оживленность не нравились мне, и в этом диком порыве и в поцелуях было что–то фальшивое. Я молчал. Она вдруг расплакалась, но слезы оказались притворными — они быстро высохли, и вместо них разразился настоящий ливень слов. Я удержался и ничего не сказал ей. Я никак не реагировал ни на хлопанье дверями, ни на всхлипывание, ни на угрозы. Пошумев, она наконец умолкла, надулась и ушла в спальню. Вскоре оттуда донесся плач, такой горький и искренний, что мне стоило большого труда удержаться — не войти к ней. Долго я ходил по столовой, затем разделся и лег тут же на диване. Я не мог уснуть. Все думалось: прав ли я?
Подремав часа два, я встал с тяжелой головой. Пора было идти на корабль. Умывшись, я заглянул в спальню. Крепко обняв подушку, Лариса лежала лицом к стене, поджав ноги, ма–аленькая такая… У меня на сердце заскулила жалость, но я не поддался ей; как говорится, решил курса не менять — не вошел в спальню.
Пошарил на кухне — там еды не оказалось. Со стола ничего не хотелось брать. Надвинув фуражку, я шагнул к двери, но тут же вернулся, подошел к спальне и говорю:
— Я ухожу на корабль.
Тихо затворил за собой дверь и минутку постоял. Слышу, она встала с постели и пробежала в гостиную, к окну. Я быстро вышел из калитки. Когда у нас все было ладно, она так же, стоя у окна в халатике, провожала меня, я в ответ махал ей рукой; а теперь сразу затопал вниз, даже не оглянулся.
12— Человек — существо сложное, профессор, — сказал Кирибеев и вдруг замолчал. У него погасла трубка. Он зачмокал губами и, когда табак разгорелся, пустил толстое колечко дыма и продолжал: — Вот возьмите такой факт. Корабли, курсирующие на короткие дистанциях, моряки называют «трамваями» и обычно не любят их. Я тоже избегал службы на них. Но когда женился, командовать «трамваем» для меня показалось самым подходящим делом. И Лариса была в восторге. Как же, это давало нам возможность часто видеться! Но после того вечера мне нестерпимо захотелось перейти на такую линию, как Приморск — Одесса, чтобы на четыре месяца из дому вон!
Ведь что же у нас получилось? Мы и не поссорились и не разошлись, а как–то оттолкнулись друг от друга. И как я ни крепился, а на сердце — двулапый якорь… Все думаю: как встречусь с ней после рейса? Как в глаза буду смотреть? Что скажу?
Нехорошо было мне. Сейчас все это, вероятно, выглядит смешно, а тогда я мучился, терзался, пока шел на корабль. Но стоило мне ступить на сходню и услышать шепот: «Кэп идет», — все мои волнения как рукой сняты.
Корабль был надраен. Все блестело, даже красную полоску на трубе подновили. Боцман у меня — поискать такого!
Я объявил морские вахты и прошел к себе. Я не знал, что через час мне придется распрощаться с моим «трамваем» и с командой, к которой успел уже привыкнуть,
В салоне меня ждали Плужник и начальник отдела кадров Морфлота, мой дружок по мореходке, тоже капитан дальнего плавания, Костюк. Слыхали, может быть? Нет? Мировой капитан! Он славился здесь раньше. Долго плавал на сторожевиках и здорово с браконьерами управлялся. Американцы и японцы хорошо помнят его! Из–за острого ревматизма списался на берег. Словом, сидят эти хрычи, трубки сосут и, как старые бабы, судачат.
Ну-с, когда я вошел, встали и начали разводить бодягу, как самые опытные сваты. А мы, дескать, к тебе в гости да посмотреть, как ты тут живешь. Одним словом, знали, бродяги, когда прийти, попали под настроение.
Пришлось достать бутылочку. Чокнулись. Плужник прищурился и говорит:
— Выпьем за блаженной памяти капитана Кирибеева…
Я чуть рюмку не выронил.
— Вы что, — говорю, — с ума сошли?!
А Костюк в тон Плужнику:
— Да, хороший был капитан. Так уходят от нас лучшие люди.
Я не выдержал, схватил за плечи Костюка:
— А ну, брось ломать комедию! Говори, зачем пришли?
Костюк залился смехом, а Плужник и глазом не повел.
— В истории, — говорит, — бывали уже такие случаи, когда человек из–за личного счастья переставал служить идее, забывал о народе, и в конечном счете это вело его к гибели.
Я рассвирепел.
— Да говорите же наконец, в чем дело?
Костюк подмигнул Плужнику:
— Разъясни ему, Сергей Александрович.
Плужник покачал головой:
— Эх, Степан, Степан, до чего же ты опустился…
Я встал из–за стола и говорю:
— Вот что, друзья! Вы можете оставаться в салоне и продолжать беседу, а мне некогда, я объявил морские вахты, пора на мостик.
Костюк быстро вскочил и загородил мне дорогу.
— Стоп, Степан! — сказал он. — Садись… Мы тоже к тебе по делу, а не затем, чтобы воздух языками драить.
Я сел.
— Слушай, Степан. Сергей Александрович заходил к тебе домой поговорить по делу, но не удалось…
Я не утерпел:
— К чему ты клонишь, Александр Остапыч?
— К чему клоню?.. А вот к чему: хватит тебе, Степан, воду толочь между Приморском и Хакодате. Ты не старик. Ты молодой, полный сил. Тебе ли каждую неделю дома ночевать? Помнишь мореходку? Помнишь, как мы клялись жизнь отдать на служение родине, пронести ее морской флаг по всем широтам, не успокаиваться до тех пор, пока не будут открыты все фарватеры… Помнишь? Или ты отступил от клятвы?
Мне живо вспомнились те годы, когда после окончания мореходки мы вышли на шверботе в Даурский залив и там, у Амбобозы, принесли торжественную клятву.
Я кивнул. Плужник и Костюк переглянулись.
Плужник сказал:
— Мы другого и не ждали от тебя, Степан.
Костюк наполнил бокалы.
— Выпьем за дружбу, за нашу клятву, за молодость в зрелом возрасте!
Когда мы поставили на стол пустые бокалы, Плужник положил руку мне на плечо:
— Вот что, старина, придется тебе расстаться с твоим «трамваем». Предлагаю любой из трех китобойцев… Как ты смотришь на это?
Я задумался, а Плужник продолжал:
— Дело для нашей страны новое, с большим будущим, и мы с тобой первыми проложим пути в океане.
Я закурил трубку.
— Что же молчишь, Степан? — спросил Костюк. — Это мне надо было раздумывать, не разбазариваю ли я свои кадры. Но я отпускаю тебя потому, что гонять твою старую калошу по этой дороге может и старичок и безусый юнец, а у Сергея дело новое и, можно сказать, всесоюзное… Ты же сам киснешь тут, а мы знаем — ты любишь живое дело. Может, ты уже начал ракушками обрастать?
Я встал, прошелся по салону и решил, что тянуть тут нечего.
— Что же… Кому, товарищ Костюк, прикажете сдать командование судном?
Как только я сказал это, хрычи засияли, будто медяшка на компасе.
В течение дня я передал документы и принял новый корабль. Плужник сам показывал мне китобоец и китоматку.
Вечером все собрались у меня. Откровенно говоря, я побаивался идти домой. Но Лариса и виду не подала. Она пела, танцевала, и можно было подумать, что в доме полный порядок. Но когда мы проводили гостей, Лариса сразу же ушла в спальню и захлопнула дверь. Через дверь крикнула:
— Стели себе в столовой!
Я долго не мог уснуть. «Что же у нас происходит? — думал я. — Почему наши отношения так изменились? Очевидно, я что–то недоучел, в чем–то был виноват. Но в чем же?»
Флотилия срочно готовилась к выходу в Берингово море, и я целыми днями пропадал на корабле, домой приходил только ночевать. Я замечал, что с Ларисой творится что–то неладное, томится она и чего–то недоговаривает. Но не обращал на это внимания. Я думал: «Чего ей не хватает? Дом — полная чаша, я люблю ее. Чего же еще желать? Скучно одной оставаться? Верно, не весело. Но что же делать? У всех моряков так: дома день–два, а в море месяцы». Надо было терпеть. Но вот терпеть–то она и не умела…
