тебя пойдет дело. Потерпи маленько. Справедливости ты добиваешься, значит, добьешься, — подбадривал Степан.
В конце лета, когда на выровненных полях дружно созрели ячмень и пшеница, от поля глаз нельзя было оторвать — загляденье. Комбайнеры Манухина благодарили вслух: одно удовольствие на ровном-то поле убирать.
Трактористы уже без злобы напоминали:
— На наших костях Афоня вам это удовольствие устроил.
Афонина жизнь, на взгляд стороннего человека, была теперь — лучше не надо. У всех в чести управляющий, орден получил, газеты о нем писали. Дом — полная чаша, заработки хорошие, жена крепкая, здоровая, дети умники.
Но вот с женой-то и шла у него «холодная война». Когда началась, никто не припомнит. Давно. И никакой разрядки напряженности!
Алевтина была неуступчивая. Чтоб за кем-то слово осталось? Такого не случалось. Работала она уже сколько лет в магазине продавцом. В деревне продавщица — царь и бог. Гости к ней средь бела дня нагрянули или корову она по ежегодному делу к быку повела, без всяких — на лавку замок с лошадиную голову и записку: «Уехала за товаром». А тут жди, майся.
Сидят люди из дальних деревень на крыльце, томятся. А что делать? За шесть верст домой идти, грязь месить да потом обратно? Лучше уж посидеть.
Теперь вроде она поприсмирела: годики не крылья, гирями за спиной виснут. А тогда была зла. Пройдет, иного и не заметит, хоть в пояс поклонись, товар подаст швырком, деньги возьмет рывком. Сама крепкая, уверенная в себе, и ни от кого ей отпора нет.
Иная старушка, чтоб смягчить Алевтину, медку принесет, банку отборных рыжиков — все в пуговку величиной, — сунет ей, а та все равно доброго слова не скажет. Конечно, потом на отличку даст мучки побольше (было время, мукой неважно снабжали).
Зато у шоферов, у иного проезжего народа была Алевтина в чести. Еще бы! В ночь-полночь выручит, в окошко бутылку подаст. А коли гости поважнее, расстарается, закуской обеспечит.
На дому у нее всегда ящик водки и консервы хранились. Только понастойчивее постучи.
О водке и теперь у нее первая забота: волоком, да затащит. Хлеба нет, соли нет — для нее не беда, водки нет — горе: ни выручки, ни доброго отношения.
Когда знакомые да почитаемые люди наезжали, и в дом Алевтина пускала. Щурясь от света и позевывая, с трудом застегнет кофту на груди. Извинится, улыбнется, на стол выпивку и еду подаст.
Хитро взяла себе Алевтина в мужья Афоню. Уходил парень в армию в чем дух держался, а вернулся здоровый, отъевшийся. Степан даже его не узнал, экой стал крепыш. При встречах Афоня перед ним каблуками щелкал: выучку показывал. Вся грудь в значках — кругом отличник. Веселый, беззаботный.
Приткнуться только парню было не у кого. Мать померла, у сестры пять ребенков мал мала меньше, а избенка пять аршин туда, пять обратно. Теперь таких в Лубяне и нет.
Подумывал Афоня махнуть на шахты. В колхозе в ту пору правил Геня-футболист. Дела шли хуже некуда. Некоторые мужики не столько работали, сколько в конторе лясы точили. Ждали, как бы трешницей разжиться. Тимоня-тараторка пожалеет, вымолит у председателя под срочную работу десятку-другую: вот друг так друг. Идет пир.
Алевтина тогда еще в перестарках не ходила, но годики подпирали. Не каждый поглядит, если еще минет два или три лета. А тут появился парень, глупый, как теленок. Глаз не сводит с нее, когда, сверкая на солнышке лаковыми сапожками, проплывет мимо. Голенища охватили упругие икры. Скинет плащ, новое платье обливает все ее прелести. У Афони сердце сладко замрет. Вот женщина!
Алевтина сразу смекнула, чем можно взять Афоньку. Вовсе переменилась. С покупателями при нем воркует, как голубица, а на самого Манухина смотрит, можно сказать, влюбленно.
Целыми днями ошивался Афоня у нее. Облокотившись на прилавок, стоял и всякую всячину молотил языком.
— Вот, противогазы выдали. Старшина проверяет, командует: надеть — снять, надеть — снять! «А ты, Иванов, почто не снял?» — «Я снял, товарищ старшина».
— Какой вы остроумный, — хвалила Алевтина Афоню Манухина. — Значит, у него обличье такое было? Ха-ха, бедный солдатик!
Афоне такое внимание лестно. Еще пуще молотит языком.
— Хоть бы в гости позвала, — напрашивался он.
— У меня дома мужчин не бывает. Обожглась одиножды, теперь никому не верю, — со вздохом отвечала Алевтина и губы поджимала, обиженная на мужчин всего белого света.
— И мне не веришь?
— И вам. Все вы, мужчины, одинаковые. Вам женщиной, как ребенку елочной игрушкой, позабавиться хочется. А надоест — бросаете.
Складно она это сказала.
Афоне становилось обидно из-за того, что и его она таким считает. Изо всех сил старался доказать, что не одинаковые люди. Он, к примеру, не такой.
Алевтина ему представлялась доброй, беззащитной, как овечка, ни за что ни про что обиженной. Он представлял себе упомянутую Алевтиной елочную игрушку, которая хрупает в грубых пальцах. И хоть Алевтина была вовсе не игрушечной комплекции, все равно было ее жалко.
Замечали, что у Манухина самым первым чувством всегда была эта жалость.
Егор Макин Афоню вразумлял, говорил, что многих Алевтина привечала. Тот верить не хотел. То, что сынишка у Алевтины растет, это не беда. Мало ли. Обманули ее по молодости. Так не всю ведь жизнь ей из-за ошибки этой страдать.
— Дело ведь не в ошибке, — предостерегал Степан Манухина. — Не обожгись. Характер у нее злой. Недобрая она. Тех, кто посмирнее, вовсе притеснить норовит.
Но Манухин был будто глух и слеп. Заворожила его продавщица. Не было бы в лавке народу, через прилавок бы перескочил к ней.
Сказал он как-то Алевтине:
— Чего хошь делай, я к тебе приду сегодня, как темнеть зачнет.
— Не надо, што ты, Афонечка. Чего подумают? У нас никто не бывает. Не надо… — А взгляд вовсе другое сулил.
— Так я приду в десять ноль-ноль, — сказал он с военной точностью.
— Я боюсь, — ответила она, — не надо.
Но ответила уже неуверенно. Как ему показалось, подчинившись его решительной солдатской воле. И это ему еще больше прибавило твердости.
В сумерках крапивными задворками прошагал Манухин к дому Алевтины. У той был стол накрыт, в избе пусто — ни матери, ни сына. В гости ушли. Повезло Афоне. Это уже он потом понял, отчего такая оказия случилась.
А тут все вроде так, как он хотел, получилось. Обрадовался, да Алевтина не та, строга, даже обнять не дается, хотя все время повторяет:
— Ах, не смотрите на меня так, Афонечка, я силы теряю. Голова у меня кругом идет… — Или еще: — Я ведь уже старая, Афонечка, разлюбишь меня.
— Ну что ты, да я… никогда не разлюблю, — повторял тот,
