решил себя оправдать, подпевает:
— Я уж ему говорил, а он меня не слушается, гнет свое. Прогрессивности не понимает.
Уполномоченный тут и навалился на Степана: сознательное вредительство! Знаешь, это што такое? Степана бросило в пот. На фронте вроде так не было страшно, сколько страха Редькин нагнал. Плугарю Афоньке Манухину велел Редькин настроить плуги на большую глубину, и поехали. Позади оставался красный след — вывороченный материк. Реветь хотелось. Степан зубы сжал. Поперек воли своей ехал, потому что Редькин, закинув руки за спину, ходил. Не верил, что послушается Степан. Ушел бы уполномоченный, Степан снова бы глубину убавил, а тот не уходит, поскольку идет борьба с вредительством. Так и допахал Степан супротивное поле.
Потом замечал, что все плохо на нем растет: хоть рожь, хоть овес. А подправить — руки не доходили. На дальние поля навоз редко попадает. Так оно обиженным и было.
Как поставили Афоню бригадиром, Степан ему и выложил: вместе супротивное поле извели, давай вместе и поправлять.
Афоня с сознательностью отнесся: давай, Степан Никитич. И ведь поправили его лет за пять. Степан сколько извести на него свозил, навоз в этакую даль на санях таскал.
Афоня быстро раскусил, как можно большого хлеба добиться: хорошая вспашка, известь и удобрения.
У него дело поставлено как? Чуть в Иготине появились вагоны с фосмукой, будто по тревоге шоферы на машины. У других совхозов удобрения горой около станции, а он не распылит, не раскрошит, все на место доставит. Этому уж Кирилл Федорович его обучил. Если другие колхозы и совхозы не сумеют вывезти туки, совхоз «Лубянский» все подберет. Поэтому и урожаи у них стали лучше, чем у соседей. А это еще больше духу Афоне прибавило.
В общем, сильно полезным человеком стал Манухин для совхоза. Зотов им нарадоваться не мог: если бы все управляющие такие были, работалось бы играючи.
И вот этот душа человек Афанасий Манухин вдруг стал для Степана чуть ли не врагом, а уж вредным и противным человеком — это точно. Тут дело было связано даже не с самим Степаном, а с дочерью Дашей.
Степан ею гордился. Красивая она удалась и веселая. Только своевольничать рано начала. Надумала после школы поступить в училище механизации. Трактором, говорит, научусь управлять, поеду работать на целину, дома не останусь. Хотелось ей свет посмотреть.
— Или, — говорит, — поеду туда, где арбузов и груш много, на самый юг. Вас к себе перевезу.
Ольга ревела ревмя: не ходи, не для девки работа. Степан был против:
— Знаешь, как механизаторам приходится? Мне, мужику, и то тяжело. Так утрясет за день, что рука за обедом дрожит, будто на компрессоре сидишь или паралич тебя хватил.
Но Дашка ни его, ни Ольги не послушалась, укатила по комсомольской путевке в Иготино. А тут получилась осечка: после окончания сельскохозяйственного профтехучилища на целину ее не послали, и на юг она не попала, всех по области рассовали. Даша приехала в Лубяну.
Расцвела за это время. Крупная, сильная, белая, в Ольгу, лицо подернуто золотистой смуглотой. Еще ярче от этой смуглоты были веселые глаза.
В мастерских появилась она в новом комбинезоне с желтыми прошвами на карманчиках. К замурзанным, чумазым механизаторам будто с плаката сошла.
— Ну-у, Дарьял, — закрутил головой Егор, — ты как леди Гамильтон!
А она не затруднилась в ответе:
— Так теперь меня и зовите, дядя Егор.
Видно, сама себе она нравилась. А на улице, замечал Степан, не только молодые парни, но и вовсе пожилые люди провожали ее взглядами, любовались.
Афоня Манухин сразу к ней был расположен на отличку. Так ведь все к ней относились приветливее, чем к другим. А он-то ее еще махонькой помнил.
Выдумал тогда Зотов такое дело, чтобы Степан с дочерью выступили перед ребятишками и их родителями в школе, для того чтоб после выпуска из школы ученики не на сторону глядели, а оставались дома.
Степан ни разу речей не держал. Испугался.
— Не стану. Лучше бесплатно день отработаю. О чем мне говорить-то, все и так ясно.
— Вишь ты, все ему ясно, — вмешался Афоня Манухин, — а вот и не просто и не ясно. Министры головы ломают: им не ясно, как молодежь в деревне удержать, а тебе ясно. Люди пример должны видеть. Вот и расскажи, как к Сергею ездил, в морской город большой, а вернулся, потому что домой тянуло.
— Не стану, — уперся Степан. — Хоть убей, не стану.
От Степана Манухин вроде отстал.
— Посидишь, я сам скажу, — но зато на Дашу напустился: — Расскажи, как на трактористку учиться решила, чем тебе нравится эта профессия, хоть и мужской считается. И о том, что нет лучше родных мест.
— А я не потому вовсе приехала, — сказала Даша, — больше никуда не посылали.
— А вот об этом не говори, иначе все испортишь, — сказал Манухин.
— Выходит, я врать должна, Афанасий Емельянович?
— Какое врать? Какое врать? — вроде бы даже испугался Манухин. — Тосковала по отцу-матери, рассказывала подружкам о том, какая у нас Чисть хорошая?
— Ну, а если тосковала, ну, а если рассказывала?..
— Ну, если, ну, если, — передразнил он, — вот это и есть… Значит, нет никакого вранья. Главное, механизаторскую работу расхваливай, а то у нас трактористов не хватает. Ясно, красота-басота?
В школе их встречали барабанным боем и гудением горна. Чуть не оглушили. Посадили в президиум с цветами и графином. Степану все время казалось, что их с кем-то перепутали, что по ошибке сидят они тут. Надо бы сюда говоруна вроде Егора Макина.
Директорша школы Маргарита Михайловна, жена Зотова, строгая женщина, одетая так, что каждая складочка отглажена, руки такие, что каждый пальчик обихожен, прочитала доклад, как надо выбирать себе работу. И говорила она так же, как была одета, отточено все. Обрадовался Степан, что не согласился говорить. А то бы с корявой речью один позор получился.
Зато Дашка (откуда что взялось у нее?) начала рубить: хорошая профессия — механизатор широкого профиля. Закончила так, что, мол, станут и в Лубяну возвращаться не только механизаторы, а начнут приезжать инженеры, архитекторы, врачи. Вот что значит грамота! Степану бы так не сказать. Он бы в трех соснах заблудился.
Афоня Манухин хвалил Степанову семью: сам Семаков работает давно, дочь к тому же делу пристрастил, жена в столовой посуду моет, но дело тоже это полезное. Степан не знал, куда деваться, скрывался за геранями: стыдно было. И директорша тоже нахваливала. О Даше сказала: крестьянка новой формации.
А Дашка вдруг взбеленилась — и Манухину после вечера взадир:
— Вы за что меня-то вознесли? В совхоз вернулась? Так еще
