— Можно начинать.
— Пусть покурят.
— Закуривай! — крикнул Миша.
Команду подхватили, пронесли по всему фронту.
— Товарищ прораб, добровольцев принимаете? — спросил Степан Прокофьевич, выбирая лопату из груды привезенных в запас.
— Я тоже землекоп. Это моя первая, наследственная профессия, — сказал Иван Титыч.
Взялась за лопату и Домна Борисовна.
— В таком разе… — Павел Мироныч оглядел себя и вздохнул: — Э-хо-хо… Что ни шаг — то стыд. Вот угораздило человека. — Затем сердито рявкнул: — Да ну ее к черту! — он имел в виду свою ненавистную полноту. — Будь что будет, а стоять такой туше в свидетелях не позволю.
— О-о… целая бригада. Возьмем на перо. — Миша достал записную книжку. — Как будет называться? Кто бригадир?
В бригадиры на первый раз единогласно выдвинули Орешкова, насчет имени поступило несколько предложений: «Бригада стахановцев на час», «Старых кротов», «Стой на месте».
Посмеялись и пошли работать. Коков поставил добровольцев копать землю для плотины.
— На-чи-най!
Работа шла сразу по всему фронту. Рыли канал. Подвозили к плотине камень, землю. Углубляли котловину под пруд, подсыпали ему берега.
Под колесами, копытами и лопатами визгливо скрежетал береговой галечник. Тяжко, со стоном, ахала чугунная баба, которой забивали сваи.
Клубами, волнами, вихрями, прихотливыми завитками ветер гнал в простор степного неба красно-бурую пыль, и многие, кто видел ее издалека, подумали, что случился степной пожар.
Через час во все стороны раскатилось на разные голоса:
— Зало-о-га! За-а-ло-га![13]
Люди оставили машины, подводы, лопаты и собрались кучками: одни — покурить, другие — переброситься словцом. Через пять минут пронеслась новая команда, как звук прыгающего футбольного мяча, усиленный во много раз:
— Подъем! Ом! Ом! — И снова закипела работа.
На мосту начали собираться любопытные — старики, домашние хозяйки; подходя, они говорили:
— Спорины;´ в деле! Помогай бог!
Домна Борисовна слушала, слушала, затем пошла к ним и сказала:
— А вы не сваливайте на бога, помогайте сами! Верней будет.
— Да мы не против, — раздались голоса. — Только ведь дома у кого — печка, у кого — ребятишки. И сила ушла, наравне с молодыми не выдюжить нам.
— И не надо наравне. У нас есть особая бригада — прийти, уйти можно, когда угодно. Ну, кто желающие?
Несколько человек тут же взялись за лопаты, другие пообещали, что, управившись с самым неотложным в доме, тоже придут помогать. Мост опустел. Потом когда там появлялся кто-нибудь и говорил: «Помогай бог!» — в ответ ему весело кричали:
— Бог уже помогает. Все тут, один ты в свидетелях.
И свидетель брался за лопату. Эта бригада быстро увеличивалась. Конюхи, табунщики, конторские и другие служащие после своего основного дела спешили поработать хотя бы немножко, от залоги до залоги. В первый же день без всякого нажима, единственно силой примера и трудового порыва это стало для всех обязательно, как заповедь. Поработал даже разъездной почтальон Оландай, не принадлежавший к заводскому коллективу. Все шуточные имена, данные бригаде поначалу, скоро отпали, и закрепилось новое — «Залога».
— Ша-а-баш! — подал команду Миша Коков.
Машины, подводы, останавливаясь, зашумели тише, словно и они повторяли: шабаш, шабаш. Люди начали собираться к командному пункту, спрашивали, где оставлять машины, лопаты, сколько сделано всего, по бригадам, кто отличился. Учетчики пока еще не дали сведений за вторую половину дня. Несмотря на усталость и позднее время, большинство рабочих решило дождаться этих сведений.
Кто-то приволок из конторы доску, на которой записывалось движение посевной, другие выкопали яму, вытесали и поставили для доски столб. Миша вывел на ней мелом названия бригад: «Автотракторная», «Конных возчиков», «Землекопов», «Плотников», «Залога».
— Степан Прокофьевич, нам ведь без шуток нужен постоянный бригадир, — сказала Домна Борисовна, оглядывая «Залогу». — Вон сколько нас. Армия.
— Среди стольких найдется и бригадир, — он отошел в сторону и начал выбивать из кителя пыль. Когда выбил и вернулся в толпу, ему посоветовали сменить одевку, если он думает копать не для виду.
— Фронтовой… не то видел, выдюжит, — сказал он про китель.
— Я тоже был на фронте, но такой пылищи, как здесь, не видывал, — сказал Хрунов. — Летит-летит. А где-то все ж таки сядет. Там ее, однако, целые горы.
Кругом посомневались:
— Уж и горы… Она ведь не в одно место падает.
— Зато не тает, — не уступал Хрунов. — Снег тоже не в одно место ложится и тает, а все равно кое-где накопились целые горы.
— Пыли не в пример меньше, — сказал конюх, по прозвищу Хихибалка, первый в заводе пересмешник. — Пыль наполовину сглатывают трактористы.
— Люди — дело, а дурак — все хи да хо, — обрезал насмешника Хрунов.
Наконец учетчики принесли сведения. Все бригады перевыполнили плановое задание, особенно удивила и самое себя и других «Залога» — старики, старушки и иные помощники «на часок» под шутки и смех сделали норму двадцати землекопов.
Ночной табунщик Боргояков передавал косяк своему дневному сменщику Николаю Смелякову. Тут же была и Аннычах. Этот косяк пользовался ее особой заботливостью, потому что вожаком в нем ходил молодой, неопытный жеребец Абакан.
Все трое не спеша ехали вокруг косяка, приглядываясь к кобылицам. Боргояков рассказывал, что ночь прошла спокойно. Абакан ведет себя правильно: кобылиц и не распускает и не держит слишком кучно, нет у него и особо милых, нет и нелюбимых. Интересно и непонятно одно: сначала он ходил больше около холостых, как и полагается, за жеребыми присматривал издалека, а вот недавно почему-то перешел к самой тяжелой из жеребых, к Вьюге. Он не перестал наблюдать и за всеми прочими, но за Вьюгу у него появилась какая-то особая тревога.
— И ты лучше гляди за Вьюгой, — наказывал Смелякову Боргояков. — Она скоро будет жеребиться.
— Я думаю, Комета раньше, — заметил Смеляков.
Решили еще раз поближе посмотреть этих кобылиц и заехали в середину косяка. Первой повстречалась рыжая Комета. Вымя у нее сильно раздулось, соски, еще вечером отвислые, вялые, теперь туго налились и торчали, как рожки молодого баранчика, на концах висели капельки молозива, — у нее была, говоря языком коневодов, третья стадия набухания, за которой вскорости следует выжеребка.
Потом нашли гнедую Вьюгу. Рядом с нею ходил Абакан. Завидев табунщиков, он повернулся к ним прямо грудью, поднял голову и остановился выжидающе; было похоже, что решил показаться, каков он красавец. Спору нет, был хорош: весь корпус и голова желто-песчаной масти с золотистым отливом; хвост, грива и ноги до колен ярко-черные.
— Ты чего здесь? — наставительно крикнул жеребцу Боргояков.
Тот продолжал стоять, закрывая своим огромным корпусом всю Вьюгу. Табунщики беспечно ехали прямо на жеребца. Если упрямец не посторонится, они либо огреют его кнутом, либо отведут за челку.
Это был табунный жеребец, но в последнюю зиму, заранее готовя в косячники, его держали на конюшне, чтобы набрался сил — косячнику нужно очень много сил — и попривык бы к людям. В характеристике, с которой выпустили Абакана в косяк, значилось: «Добронравен, к людям доверчив».
Пока неизвестно, что нужно ему: может быть, вспомнил конюшню, как там чистили его, чесали, иногда баловали сахаром, и теперь ждет того же. Когда табунщикам осталось до него шагов десять, жеребец пошел им навстречу. Вид у него, правда, был не такой, с каким подходят поласкаться — уши подозрительно двигались, — но и не злобный.
— Ну, иди, иди, — Боргояков протянул к нему руку, чтобы ухватить и потрепать за челку, почесать за ушами.
А жеребец, подойдя, ухватил Боргоякова за рукав куртки, мотнул головой и, как воробышка, выбросил из седла. Другим рывком он сбросил с лошади Аннычах и отбежал к Вьюге. Но едва табунщики вскочили в седла, он снова кинулся к ним.
Засвистели кнуты, застучали по зубам Абакана кнутовища. Все было бесполезно, он лез напролом, дорвавшись до табунщика, сбрасывал его и перебегал к другому, одновременно отгоняя и табунщицких коней. С табунщиками он обходился мягко: не бил копытами, не хватал зубами за живое, а только за штаны, за куртки, выбросив человека из седла, тотчас оставлял в покое. Пеший для него становился вроде лежачего, которого не бьют. Зато у табунщицких лошадей от его ударов гудели бока, летели клочья шерсти. Табунщики наконец усвоили правила, каких держался Абакан, и не полезли больше в седла, а стали лупцевать его пешими. Жеребец тотчас же показал хвост; убегая, он угнал и Вьюгу.
— Вот дьявол! — выругался Боргояков, оглядывая свою одежду, излохмаченную жеребцом. — Видали такого?
