— Ну, что такое? — спросила Женя и подошла ближе. — Что ты, Тосенька?
— Мне нечего надеть, — сказала Антонина шепотом.
— То есть как «нечего»?
— Ну, по-русски говорю — нечего, — уже зло сказала Антонина.
— Совсем нечего?
— Совсем. Что есть — в стирке, а остальное… — она безнадежно махнула рукой и отвернулась.
— Это просто бог знает что, — сказала Женя и обозлилась. — Твои штучки! — крикнула она. — Твоя распродажа дурацкая.
Антонина молчала.
— Это подло, — сказала Женя плачущим голосом, — это не по-товарищески — не подумать о встрече Нового года.
Антонина все молчала, отвернувшись и царапая ногтем дверцу шкафа.
— Тоська! — сказала Женя. — Нашла!
И умчалась.
Через минуту она прибежала с электрическим утюгом в одной руке и с чем-то белым, огромным — в другой.
— Это мое самое любименькое, летнее, — нежно и торопливо говорила она. — Тоська, ты не думай, оно длинное, и, главное, его выпустить можно, только скорее, скорее, — на ножницы, пори, видишь, тут рюши, воланы, оно чудесное платьице, я тебе сейчас светлые чулки принесу.
Она вновь умчалась и вбежала со словами о том, что осталось только девять минут. Антонина быстро и ловко, закусив нижнюю губу, распарывала подол платья.
— Утюг уже горячий, — тараторила Женя, — давай ногу, я тебе чулок надену. Давай другую ногу. Где у тебя светлые туфли?
— В правом нижнем ящике.
— Ничего тут нет.
— Ну, значит, в левом.
— В левом, в левом, в левом… Господи, где левый и где правый..
— Да ну, вот правый…
— Да, да…
Надев на Антонину туфли, она потащила ее вместе с платьем к столу, и, пока Антонина приметывала подол, Женя уже гладила рукава.
— Ах ты, дуся моя, — говорила она, поправляя на ней рюши и воланы, — если бы ты только знала, как к тебе это идет! И ничего, что летнее, мужики — дураки, они не понимают. Ну-ка, я тебе здесь еще прихвачу, чуть широковато. Волосы пока поправь на левом виске. И брови причеши — они у тебя торчат. Ну как, ловко? — спрашивала она, в последний раз обдергивая платье. — Не тянет нигде? Ну-ка, руку подыми! Если бы мне такие руки, как у тебя! Теперь опусти! Теперь пройдись. Очень хорошо, отлично, просто сказка. Ну, я побежала, а ты сейчас же приходи, моментально. Еще зайди ко мне, надушись, только не «Душистым горошком», а «Совушкой», — нехорошо, если мы обе будем одинаково пахнуть. Утюг выключи, не забудь! — крикнула она уже из передней.
Когда Антонина наконец окончательно оделась и вышла в столовую, было уже без минуты двенадцать и все стояли вокруг стола со стаканами в руках. Она остановилась у двери, не зная, куда сесть, потому что свободный стул был только возле Альтуса, а ей было неловко с Альтусом, но Женя закричала: «Тоська, вот там, рядом с Лешей!» — и она подошла к столу и нерешительно взялась за спинку. Альтус тотчас же к ней повернулся и протянул стакан с темным, маслянистым вином. В эту минуту отчаянно затрещал будильник, и все стали чокаться.
— С Новым годом! — крикнула Женя, — До конца, пейте вино до конца!
Антонина пила и чувствовала, что вино необычайно вкусное, кисловато-терпкое и крепкое.
— До конца, до конца, — сказал рядом Альтус, и она услышала и поняла, что все уже выпили и смотрят на нее.
— Уф, — вздохнула она и стукнула стаканом об стол, — как вкусно.
Она стала есть какую-то закуску, тотчас же отодвинула ее от себя и подвинула другую, но поленилась есть и первый раз взглянула на Альтуса открыто — на его темное лицо и светлые, совсем выгоревшие волосы. Он почувствовал ее взгляд и повернулся к ней, вежливо улыбаясь.
— Вам что-нибудь нужно? — спросил он.
— Нет, — сказала она спокойно, — ничего не нужно.
И деловито съела большую котлету.
— За учителя! — сказала Антонина. — За милого моего учителя.
И, обратившись к военному моряку, объяснила:
— Он мою малограмотность ликвидирует, этот человек. Закс его фамилия.
— А вы и учитесь? — спросил Родион Мефодьевич.
— Обязательно! — хмелея от выпитого вина, ответила Антонина. — Непременно. Иначе меня с работы выгонят, понятно? А человек должен работать…
Родион Мефодьевич почему-то грустно взглянул на Антонину, а его сосед, летчик, произнес с мягким украинским акцентом:
— Вы на кого учиться собираетесь?
— На врача!
— У меня сын тоже на врача собирается! — сказал летчик, и Антонина заметила в голосе его милую нотку гордости. — Хорошее дело докторское, замечательное. Я, случилось, упал, думал — гроб, а доктора ваши починили.
— Какие же мои, — смеясь, сказала Антонина. — Я еще никакой не доктор, я только собираюсь и, наверное, провалюсь.
— Нет, вы доктор! — настойчиво возразил летчик. — Вы именно что доктор. Верно, Родион Мефодьевич?
Ответа Степанова Антонина не расслышала, потому что началось в то время застолье, когда каждый говорит сам по себе и в ответах не очень нуждается. Закс принес из передней гитару и запел:
Когда б имел златые горы
И реки, полные вина…
Но гитару у него отобрали, и Родион Мефодьевич, легко перебирая струны, щурясь на Женю, начал:
Вот мчится тройка почтовая
По Волге-матушке зимой…
— Славно как! — сказала Антонина как бы сама себе, но в то же время и Альтусу. — Удивительно славно!
— Да, люди хорошие, — спокойно ответил он. — Это старые мои дружки — и Устименко, и Степанов…
— Какой-то другой мир…
— Что? — не понял он.
Но тотчас же согласился:
— Да, вы правы, это другой мир.
— Вы о чем? — спросила она.
— А вы?
Он взглянул на нее в упор, таким взглядом, как много лет назад на Гороховой, и ей сделалось как-то особенно весело, словно она съезжала на салазках с горы.
— Вы же знаете, о чем я, — сказала Антонина. — Но того мира больше нет. Есть только этот…
— Если бы! — с грустной усмешкой произнес Альтус. — Каждому, который живет в этом мире, кажется, что того больше нет. А он, к сожалению, есть.
— И вы с ним имеете дело?
— Имею. Черт бы его подрал! — довольно грубо сказал он.
— Знаете что? — предложила Антонина. — Давайте не говорить про грустное, про подлое и вообще про дрянь. Давайте говорить про хорошее.
И засмеялась.
— Что вы?
— Ничего. Вино уж очень пьяное. Так и подкашивает, — старательно выговорила она, — так и кружит голову. Наверное, это вино очень дорогое?
Альтус внимательно смотрел на Антонину, немного исподлобья — вежливо и сочувственно.
— Да, — согласился он, — это чрезвычайно дорогое вино. Мне его подарили.
— То есть, значит, дешевое. Бесплатное!
— Дорогое! — сурово повторил он. — Бесценное. — И сказал через стол: — Родион! Вот Антонина Никодимовна считает, что это вино — дешевое…
Степанов зажал ладонью струны гитары и покачал головой.
— Ничего я не понимаю! — воскликнула Антонина. — Ну ничегошеньки.
А Степанов уже пел:
Ко славе страстию дыша,
В стране суровой и угрюмой,
На диком бреге Иртыша
Сидел Ермак, объятый думой…
— Послушайте, — сказала Антонина, — что вы делаете там в вечных ваших командировках?
— Работаю! — ответил Альтус.
— А какая у вас работа?
— Разная.
— Выпьем за разную работу!
— Выпьем.
— Вот вы пьете и не пьянеете, а я совершенно пьяная.
Она взяла бутылку и налила ему и себе.
Родион Мефодьевич пел сильно и печально:
Тяжелый панцирь — дар царя —
Стал гибели его виною,
И в бурны волны Иртыша
Он погрузил на дно героя…
Сема, Закс, Женя, Сидоров, Устименко подтягивали. Было жаль Ермака, и в то же время Антонина испытывала счастье.
— Буду пить! — упрямо сказала она. — Мне прекрасно. А вам… Вам?
И вновь взялась за бутылку.
— Тоська! — крикнула Женя. — Знай меру!
Но Антонина ничего не слышала, кроме песни:
Вдали чуть слышно гром гремел,
Но Ермака уже не стало…
— И вам тоже приходится бывать в переделках? — спросила она Альтуса и, не дождавшись ответа, воскликнула: — Какие удивительные слова здесь, в песне: «И мы не праздно в мире жили!» Самое главное — жить не праздно, да?
Он молча кивнул.
— Вы не праздно! — сказала она, глядя ему в глаза. — Все, которые здесь, — не праздно! И это самое прекрасное!
Потом она велела ему повести ее — пройтись. Он покорно и вежливо согласился. В передней Альтус разыскал ее пальто и накинул на плечи. Потом надел свою шинель.
— Теперь платок! — Наслаждаясь своей властью над ним, этой кратковременной и чудесной властью, она строго велела: — Ах, да на сундуке вон там, какой вы, право, бестолковый. Неужели не видите?
