И все ей казались милыми — и матери, и няни, и ясельная сестра-хозяйка, и волосатый, громкоголосый Иерихонов, стоящий у весов и диктующий сестре какие-то свои научные слова.
Но кончилось это тем, что Иерихонов дал ей добрую порцию брому с валерьяной и велел как следует успокоиться.
— Вас точно черти одолели, — говорил он, ласково глядя на нее, — это совсем не нужно…
Весь день она пробыла на ногах. К полудню у нее уже готов был список тех детей, которые были зачислены, но почему-то не пришли сегодня, и она в халате, накинув только пальто, пошла со списком по квартирам, из корпуса в корпус, из этажа на этаж. Она была возбуждена, весела и удивительно проста в обращении, она все улыбалась, и лукавые огоньки были в ее глазах. Она очень много знала всякого в жизни, умела не осуждать и не презирать, умела помочь, обсудить и выяснить. Везде садилась и толковала подолгу, не торопясь, не кончая разговора поспешными выводами, не говоря казенных слов.
И на всем, на каждой семье она чему-нибудь да училась сама. Потом вечером она открывала дневник и кропотливо записывала все интересное, что было за день, а интересного всегда бывало так много, что теперь у нее завелось даже обыкновение ежедневно, когда кончалась всякая работа, заходить к Сидорову и рассказывать ему то, что, по ее мнению, было интересно и ему. И чем дальше, тем длиннее становились эти разговоры, и больше Сидоров расспрашивал, а иногда сам забегал к ней на комбинат, облачался в короткий халатик и ходил по комнатам, опасливо глядя под ноги, как бы на кого-нибудь не наступить.
Как-то в середине января Женя ей сказала, что Альтус звонил по телефону, — сегодня он уезжает опять, и неплохо бы проводить.
— Да? — сказала Антонина. — Ну что же!
Но ей сделалось жарко, и она поскорее ушла на комбинат, чтобы не попадаться Жене на глаза. Через час ей Женя позвонила.
— Так ты поедешь?
— А это обязательно? — спросила Антонина как можно более равнодушным голосом.
— Конечно, не обязательно.
— Мне бы хотелось сегодня вечером поработать с Иерихоновым, — сказала Антонина, — у нас кое-какие дела накопились.
— Ну, как знаешь, — сказала Женя, — мне, в конце концов, все равно.
Антонина молчала.
— Ты слушаешь? — спросила Женя.
— Да.
— Не глупи, Тоська, поедем, проводим. Воздухом подышишь.
— Ах, ну ладно, — сказала Антонина, — ведь ты непременно должна на своем поставить.
— Должна, — засмеялась Женя.
— Тогда зайдите за мной, я буду у себя.
— Уж зайдем.
Вечером в окно ее кабинетика кто-то постучал прутом. Она оделась и вышла. На крыльце стояли Закс и Сема. Сидоров сидел боком на седле мотоцикла. Женя бросалась снежками. В Антонину тоже попал снежок, и холодное насыпалось ей за воротник. Она спрыгнула с крыльца, схватила в руки снегу и сунула Жене за воротник.
— Ну, девочки, хватит! — крикнул Сидоров. — Давайте тянуть жребий.
Это было такое правило — тянуть жребий на право езды в коляске мотоцикла. Тянули особо Женя и Антонина — на коляску, и особо Закс и Сема — кому ехать на багажнике.
— Я вообще от багажника отказываюсь, — сказал Сема, — меня тошнит, когда я на багажнике еду. И Закса тошнит, только он скрывает. Мы все едем на трамвае.
Отошел и продекламировал:
Я люблю вас, моя сероглазочка,
Золотая ошибка моя,
Вы вечерняя жуткая сказочка,
Вы цветок из картины Гойя.
Обломанную спичку вытянула Антонина.
— А вы на трамвайчике, — сказала она, садясь, — на трамвайчике, как зайчики. Да?
Альтуса еще не было, когда они приехали на вокзал. Было условлено встретиться у книжного киоска.
— Ваня, откуда у тебя мотоциклет? — спросила Антонина.
Он искоса на нее взглянул.
— Какие-то слухи ходят, — сказала Антонина, — это правда или нет?
— Что «правда»?
— Да все.
— Все вранье, — сказал он. — Брешут почем зря.
— А что тогда правда?
— Привязалась. Пойдем, я тебе конфетку куплю, хочешь?
— Хочу. Какую?
— Соевую. Новое изобретение. Почти совсем, совершенно вроде шоколад. И недорого, нам по средствам. Можешь угощаться.
Они сели в буфете. Сидоров снял с головы шлем, волосы у него торчали смешными хохолками…
— Оказывается, некто Щупак тоже не без вас на массиве очутился, — сказала Антонина и хихикнула, вспомнив историю со стаканом воды и с любовью без черемухи.
— Чего ты? — спросил Сидоров.
Он всегда завидовал, когда смеялись без него.
— А все-таки откуда этот мотоциклет?
— Подарили! — ответил Сидоров. — Премировали. Вот поработайте с наше, тогда и вам вдруг подарят.
И он сделал вид, что подкрутил усы.
Альтус уже ждал их у киоска. Он был, как тогда, в шинели и в фуражке, а вместо вещей у него был мешок, какой носят альпинисты.
— Опять едете? — сказала Антонина, чтобы только не молчать.
— Так точно.
Сидоров с ним заговорил. Она купила газету, надо было чем-нибудь заняться. Порою она поглядывала на Альтуса. Он был гладко выбрит, загар немного сошел с его лица. Он курил трубку и посмеивался, слушая Сидорова. Потом обернулся к ней, а Сидоров ушел посмотреть мотоцикл.
— Вас можно звать Туся, — сказал он серьезно и неожиданно, — вероятно, когда вы были маленькой, вас так называли?
— Нет, — сказала она, растерявшись и не понимая, серьезно он или нет, — меня никогда так не звали.
— Да?
— Да.
Он смотрел на нее внимательно, не отрываясь.
— Ну, как вам живется? — спросил он. — Что у вас нового?
— Да так, ничего… Вот комбинат наш…
— Я слышал.
— От кого?
— От вас самих. Вы мне даже хотели его показать.
— Я была, кажется, пьяна…
— И от Родиона Мефодьевича. От Жени тоже.
Опять пришлось замолчать. Сидорова все не было. Антонина посмотрела вдоль перрона — нет, не видно.
— Они сейчас все приедут, — сказала Антонина, как бы извиняясь, — мы ведь ехали на мотоцикле, а они трамваем. Трамвай, наверное, плетется.
— Да, бывает, что и плетется, — согласился Альтус.
— Вы теперь не скоро приедете?
— Не скоро.
Он улыбнулся своими твердыми губами.
— Почему вы улыбаетесь?
— Что-то происходит! — сказал он. — Вам не кажется? Я почувствовал, что мне теперь не безразлично, когда я приеду опять сюда.
Антонина едва заметно порозовела. Он смотрел на нее не отрываясь, глаза у него были серьезные, тревожные.
— Помните, как вы хотели мне комбинат ваш показать, или не помните? — спросил он.
Она кивнула. Ей было страшно того неведомого, что происходило с ней, было страшно унизиться, наболтать лишнего, оказаться смешной и жалкой. Губы ее дрогнули, она с силой стиснула руки в карманах и с трудом произнесла:
— Я помню. Я, правда, все помню. И… что у меня заиндевели волосы — тоже помню…
Альтус внезапно и густо покраснел, словно мальчишка. Густой румянец залил его загорелое лицо.
«Господи, он же мальчик! Взрослый мальчик!» — подумала Антонина.
— Вот и наши! — задохнувшись, сказала она. Выражение досады промелькнуло в ее глазах.
Чуть позже приехал Степанов, потом все пошли на перрон и, как водится, долго и бессмысленно стояли у вагона. За две-три минуты примчался длинноногий летчик Устименко, и все они вместе отобрали Альтуса у Антонины. Но он все время поглядывал на нее и, когда пришло время прощаться, протиснулся именно к ней и сказал негромко, ей одной:
— До свидания, Туся. Я постараюсь поскорее приехать. В конце концов можно себе такое позволить.
Его лицо с мальчишески растерянным и недоумевающим взглядом было так близко, что она ощущала его дыхание. Но тотчас же поезд тронулся, и Альтус на ходу вскочил в вагон. Она не смотрела, отвернулась, слышала только все ускоряющийся стук колес и настойчиво-веселое вокзальное оживление.
— Ну, Тоська, — сказала Женя, — что ты? Муху проглотила?
Они вышли из вокзала все вместе.
Садясь в мотоцикл, Антонина сказала:
— Ваня, а вдруг бы ты меня, например, немножко покатал?
— А бензин чей? — спросил он.
— Твой.
— Так. И катать тебя надо быстро?
— Быстро, — ответила она, — очень быстро.
Глаза ее блестели.
— Хорошо, Ваня?
— Хорошо, Туся.
Он сел в седло и поставил ноги на педали.
— Я психолог, — сказал он, — не правда ли, Туся?
— Да, психолог.
— Но мне всегда были противны женщины, не умеющие скрывать свои чувства…
Он нажал стартер, дал газ и подергал опережение. «Харлей» обогнул площадь и понесся по Лиговке. Антонина закутала колени и подтянула к себе козырек, чтобы не так стегал ветер. Сидоров сидел на седле спокойно, прямо, широко раскинув руки на руле. Лицо его в очках-консервах и в шлеме было непохожим, незнакомым. Минут через десять они миновали «Путиловец» и вылетели в темную, глухую ночь. Все было смутно кругом, ветрено, снежно.
