— Этот?
— Нет, не этот! — крикнула она, хотя платок был именно «этот», а другой был Жени. — Вот, рядом, серый! Вы растяпа! — с наслаждением произнесла она. — И у вас руки как крюки! Просто невыносимо!
И пошла вперед, тяжело дыша. Возле дома он взял ее под руку. Все было чисто и бело кругом — снежный наст, заиндевелые, легкие ветви молодых деревьев, искры на снегу.
— Не надо меня под руку! — сказала она. — Под руку совсем уж ни при чем…
— Но вы поскользнетесь!
— Ах, вот что! — сказала она. — Тут, оказывается, забота о человеке.
— Обязательно! — подтвердил Альтус.
Она остановилась и засмеялась, закинув голову. Он смотрел ей в глаза и улыбался. Какие у него твердые губы, наверное, у этого человека. И рука какая сильная.
— Если бы от меня не пахло вином, — сказала Антонина, — то я показала бы вам наш комбинат. «И мы не праздно в мире жили!» Понимаете?
И опять засмеялась. Он все смотрел на нее непонятным взглядом. Какие-то тени бежали по его смуглым щекам.
— Удивительно хорошо! — сказала она со вздохом.
— Да, хорошо.
— Вы правду говорите?
— А зачем же мне говорить вам неправду?
— Тогда пойдем дальше!
Страшась того, что происходило в ней первый раз в ее жизни, она взяла Альтуса за кончики пальцев и повела за собой — немного сзади.
— Это наш массив, — говорила она, — видите? Вот это столовая. А вон там, далеко, мой комбинат.
Теперь остановился Альтус, но она все тянула его за пальцы и болтала без умолку.
— Не надо, — сказал он, — не говорите столько.
И, взяв ее под руку, медленно пошел назад.
— Да, да, — сказала она, — я знаю, что не надо.
— Вы очень пьяны? — спросил он.
— Нет, — живо и быстро сказала она, — вы же видите, я уже трезвею…
Она улыбнулась ему робко и прямо.
— Что-то происходит, — сказала она, — да?
— Вероятно, — серьезно сказал он.
И вдруг, легко и спокойно наклонившись, дотронулся щекою до ее волос на виске.
— Заиндевели, — сказал он, — совсем белые.
— Правда? — спросила она, точно речь шла о другом.
— Разумеется.
Они долго ходили по аллейкам молодого парка. Потом сидели на скамеечке и опять ходили, изредка переговариваясь, больше молча. Альтус все на нее поглядывал.
— Что вы смотрите? — спросила она.
— Я?
— Вы! А кто же еще другой?
— Вы же сами давеча сказали, будто что-то происходит, — неуверенно произнес он. — Или уже все миновало?
— Нет! — тревожно и беспокойно сказала она. — Нет. Но только пойдемте, знаете, пожалуйста, теперь пойдемте…
— Разумеется, — поспешно и виновато согласился Альтус. — Вы, наверное, застыли на морозе…
Молча они прошли несколько шагов, потом он остановился, чтобы закурить. Его шинель была расстегнута, искры летели на сукно гимнастерки.
— Осторожнее, — посоветовала Антонина. — Потушите, прогорит…
Они дошли до парадной и поднялись на две ступеньки.
— Ну вот, — сказал Альтус, — я пойду.
— Уже?
— Да, пора.
— Но ваши товарищи еще сидят у Сидоровых.
— Ничего, они большие мальчики, доберутся сами.
Она молчала. Он сделался опять холодновато-вежливым, только в глазах его появилось что-то растерянное.
— Ну, до свиданья! — сказала Антонина. — А то, может быть, зайдете, выпьете еще чаю…
— Нет, пора, рано вставать завтра.
— И мне.
— А вам-то зачем?
— Наш комбинат работает без выходных.
— Вот видите, — думая о чем-то своем, сказал он. — Следовательно, и вам пора спать.
— Да, — сказала она. — И мне.
Он пожал ее руку, застегнул шинель на крючки, коротко вздохнул и ушел. А она вовсе не ложилась спать в эту ночь. Вернувшись домой, долго и азартно играла в дурака с Родионом Мефодьевичем, Щупаком, Заксом, пила чай, особенно как-то смеялась, а потом ушла к себе и до восьми часов проходила по комнате, кутаясь в платок и старательно собираясь с мыслями. Потом надела старенькое платье и пошла на комбинат.
Было еще совсем темно и очень неуютно: крупными хлопьями косо летел снег, белые деревья нахохлились, менялся ветер, делалось сыро и мозгло. Почти у самого комбината она увидела высокую фигуру, запорошенную снегом. Человек вышел из-за угла и направился ей навстречу — нетвердо, точно бы приседая. В это время рядом — на мыловаренном — низко и глухо, словно предупреждая об опасности, завыл гудок. Антонине стало страшно, она узнала человека, это был Пал Палыч — пьяный, с тростью. Он протянул ей руку, но она своей не дала.
— Что вы? — дрогнувшим голосом спросила она.
— С Новым годом, Тонечка, — сказал он ровно и сдержанно, — с новым счастьем. Помните, как мы с вами встречали Новый год?
— Не помню, — ответила она, — пустите меня, мне идти нужно.
Вновь завыл гудок, но теперь на другом заводе. По тротуарам массива быстро шли люди, порою хлопали парадные. Гудок все выл — тревожно, как казалось ей.
— Пустите, — повторила она, — мне вас страшно.
Он смотрел на нее, склонив голову набок. Даже за обшлагами его пальто был снег.
— Вы меня тогда пожалели, — сказал он, — помните, когда я напился? Я в жалость не верю, она мне смешна, никто меня в жизни не жалел. Но теперь пожалейте вы еще раз…
— Это противно, — сказала она, — зачем вы тут ходите?
Гудок все выл.
— Не можете пожалеть? — спросил он.
— Я себя жалею, — сказала она, — неужели вы не понимаете? — В ее голосе послышались слезы. — Оставьте меня в покое, я вас прошу. Оставьте! — воскликнула она. — Мне не нужно вас помнить, я не люблю вас. Зачем вы тут? Мне страшно, что вы тут. Не смейте сюда приходить, — внезапно успокоившись, почти грозно сказала она, — я запрещаю вам. Ходит тут, бродит с палкой! «Пожалеть»! Чтобы вы опять избили меня? Нет, хватит…
— Я вас этой ночью встретил, — сказал он. — С военным. Подыскали себе подходящего?
— Ну и подыскала! — с бешенством произнесла Антонина. — Да, подыскала! А вам какое дело?
И, обойдя Пал Палыча, как будто он был вещью, побежала к комбинату. Она чувствовала, что он смотрит ей вслед, и словно бы мороз струился по ее спине.
— С новым счастьем! — хрипло крикнул он ей вслед. — Слышишь, Тоська?
— Слышу! — резко обернувшись, ответила она. — Слышу! Да, я счастлива! А вы уходите отсюда, нечего вам тут быть, не боюсь я вас и никогда больше не испугаюсь!
Когда она вошла в очаг, передняя уже полна была матерей и ребятишек. Няни, еще сонные, раздевали сонных еще, розовых от снега и сна детей, хорошо и свежо пахло — снежком, ранним утром. Она вошла, сделала несколько шагов по передней. Все с ней здоровались — и матери, и няни, и отцы. Сердце у нее замерло, потом забилось. Никогда она не думала, что у нее столько знакомых. Она отвечала сейчас каждой, а с ней здоровались еще и еще, доброжелательно и приветливо ей улыбались, называли ее Антониной Никодимовной, что-то ей говорили; одна какая-то женщина с челкой, в мужском, видимо, тулупчике, подняла на руки девочку и сказала хорошим говорком:
— Вот она, меньшая-то моя, Антонина Никодимовна…
Сердце у нее билось так, что ей пришлось прижать к груди руку, она ответила женщине невпопад и почти убежала к себе в кабинетик, заперлась на задвижку и села, не в силах идти дальше, у самой двери на венский стул.
«Что ж это такое? — думала она одной и той же фразой. — Что ж это такое, что ж это такое? Почему, почему, почему?»
Да, она бывала у них у многих дома и толковала подолгу со многими из них, а у этой, с челочкой — ее зовут Лизаветой Ивановной, вспомнила она, — даже пила чай. И теперь…
Тут же ей представился Пал Палыч — весь в снегу, и ее охватила упрямая, решительная злоба. Она встала и начала ходить по кабинетику, прижимая к груди руки по старой своей манере.
— Вот вы чего желаете, — шептала она, — так нет же, нет! Не вы мне это дали, не вы и отнимете. И палку вашу я сломаю, и вас самих. Да, да, — шептала она, будто Пал Палыч стоял здесь же, — да, да. До чего вы меня довели? А теперь с палкой ходите? Теперь, когда со мной так все… когда все со мной здороваются, когда оказалось, что я могу, могу… я могу, — повторила она громко, — и не вы, не вы мне помешаете теперь. Никто мне не помешает, да, да, — опять шептала она, — а вас я трижды всех уничтожу, пока вы подымете свою палку. Поняли? — спросила она, как Сидоров. — Понятно вам это, товарищ?
Потом она побежала в ясли к Иерихонову, и тоже с ней там здоровались, как и в очаге, она уже была в белом халате и в косыночке, и ей говорили:
— Здравствуйте, товарищ заведующая.
«Да, я заведующая, — думала она гордо и весело, — это все я сама сделала, каждый камешек здесь я знаю, трогала его своими руками, каждую копейку выторговывала, каждая пеленка добыта мною».
И все ей казались милыми — и матери, и няни, и ясельная сестра-хозяйка, и волосатый, громкоголосый Иерихонов, стоящий у весов и диктующий сестре какие-то свои научные слова.
