А про Конгарова нечего и говорить: он будто прожил десятки жизней, знает даже то, что скрыто тысячи лет назад в могилах.
Весна. Кони пасутся на холмах. До Белого оттуда час-полтора быстрой гоньбы, и раньше Аннычах приезжала домой только по выходным дням. На пастбище есть передвижной домик — бригадный стан, кроме того несколько земляных станов, — и уголок для сна, для отдыха всегда близко. Теперь Аннычах приезжает домой почти каждый день. Чтобы повидаться, поговорить с Конгаровым, для нее не в тягость два-три лишних часа в седле. И только через порог — сразу же Конгарову:
— Нашли что-нибудь? Покажите! Расскажите!
Находки довольно однообразны, чаще всего небольшие «писаницы» на курганных плитах: конь, всадник, лучистый круг солнца. И не так они сами по себе интересуют девушку, как то, что рассказывает в связи с этим Конгаров. Его рассказы подобны волне, какую создает камень, брошенный в воду: камень коснется воды только в одном месте, а волна пробежит по всей водной шири; Конгаров начнет с маленькой фигурки коня, вырезанной на курганной плите, а где остановится — никогда не угадаешь.
…День, когда был пойман и оседлан человеком первый конь, равен тому, когда взлетел первый самолет.
Пеший человек, ютившийся до того вблизи рек и озер, где ловил рыбу и подстерегал зверей на тропах к водопою, в коне получил крылья и двинулся в недоступные прежде леса, горы и степи междуречий. Из охотника и рыболова он сделался скотоводом, из жителя, знающего только свой маленький угол, — открывателем новых далеких земель.
Озера и даже моря перестали быть неодолимой преградой — конный человек объезжал вокруг них; перед ним открылись все земли, какие не разделены меж собой океанами.
Племена, народы, ранее и не подозревавшие друг о друге, завели обмен продуктами, открытиями, изобретениями, мыслями; начались великие передвижения, переселения, войны, смешение народов и образование новых.
Можно сказать, что половину, если не больше, длинного и трудного пути из первобытного состояния в современное люди проделали на коне.
Конь — первый двигатель. Он переносил тяжести, вертел машины, перевозил целые народы. Он — и пастух, и пахарь, и охотник, и воин. Ни одно из животных не имеет такого трудового — «человеческого» — опыта, через какой прошел конь.
Хакасы овладели конем в глубокой древности. Тысячи лет назад благодаря коню они уже наладили общение со всеми соседними народами. Хакасские товары были известны уже по всему простору среднеазиатских, сибирских, волжских и черноморских степей. А в Хакассию шли товары из тех мест.
В курганах рядом с местными изделиями — посудой, оружием, украшениями — нередко встречаются изделия, привезенные за много тысяч километров.
С давних пор и поныне среди всех животных — помощников и друзей человека — своим лучшим другом, первым любимцем хакасы считают коня.
В «писаницах» самые частые изображения — солнце и конь.
В легендах, сказаниях, песнях вслед за словом о вождях, мудрецах и богатырях народа идет слово о коне.
В пору древних представлений, что и после смерти человек будет где-то жить, хакасы зарывали вместе с покойником самое необходимое, без чего не представляли себе жизни: пищу, оружие и нередко коня.
Все рассказы Конгарова, даже малопонятные археологические записи, которые он ей читал, Аннычах слушала с поощряющим, радостно-жадным лицом: говорите, говорите, читайте!
— Дай человеку отдохнуть! — частенько пожуривала ее Тойза. — Возьму вот ремень и выпорю на глазах у него. Каково будет?
Но девушка не видела за собой вины.
— Он набивается сам: «Посмотри-ка, что я нашел! Хочешь — научу фотографии?» Если я надоела, не набивался бы.
— Когда сам — ладно. А ты не приставай. Нехорошо. От тебя не только человек — камень устать может.
Журит-журит, а потом вспомнит себя маленькой и махнет рукой: «Такая же была любопытная. Спать — хоть кнутом укладывай». И теперь порой увидит, что Конгаров вернулся с тем особенным светлым лицом, какое бывает у него при удаче, и тоже, как Аннычах:
— Ну-ка, ну-ка… покажи! Расскажи!
— А что, если мы прогуляемся?.. — сказал после ужина Степан Прокофьевич.
— Вот дожили — погулять за грех считаем, — отозвалась Нина Григорьевна, ушла в свою комнату, а погодя немного вернулась переодетой.
— Ишь ты как… — удивился он, оглядывая ее серый праздничный костюм и зеленый, красиво повязанный шарф. — С чего?
Вместо ответа Нина Григорьевна спросила, играя концами шарфа:
— Помнишь?
— Нет. Чем знаменит?
Она взяла один конец шарфа так, что получилось вроде крыла птицы, и обняла этим крылом мужа за плечи.
— Тоже не помнишь?
— Там… в Черноводье под тополем? — сказал он не очень уверенно и удивился: — Все жив?
— Берегу: он у нас обручальный. — Она многозначительно вздохнула. — Как-то поживает наш тополь?..
…Шли округ поселка, чтобы не было никаких встреч, и вспоминали родное село Черноводье под Курском.
В детстве Степан Прокофьевич работал у кулака батрачонком. Перед окнами хозяйского дома росли тополя. Каждый год поздней осенью либо ранней весной их подрезали. Маленький Степа с болью глядел на эти деревья: много лет изо всех сил рвутся они к солнцу, к небу, в вольный ветер, который летает над крышами домов, — и все напрасно. Они представлялись ему узниками с обритыми головами.
Однажды, когда опять начали подрезать тополя, Степа взял маленький прутик и посадил перед окнами своей хатенки: он решил вырастить вольный тополь. С тополем в горькую жизнь батрачонка пришла радость. Прежде было пыткой вставать с восходом солнца, и мать по нескольку раз будила мальчишку, а теперь он просыпался сам и сразу же бежал поливать тополь. Вечером, приходя домой, поливал снова, иногда прибегал полить и среди дня. А тополь в ответ на эту заботу быстро рос и хорошел, через месяц поднялся на полметра, развернул одиннадцать листиков и дал четыре боковых побега. Шелест его листьев день ото дня становился громче, уверенней и, как казалось Степе, человечней.
После долгого весеннего затишья разразилась сильная буря, ветер срывал с домов крыши, ломал деревья; тонкий, гибкий тополь то склонялся до земли, то, напрягая все силы, судорожно выпрямлялся, то припадал к окну; листья нетерпеливо, точно прося защиты, барабанили в стекла.
Степа был дома. Увидев, как мучится тополь, он выбежал на улицу и заслонил собой деревцо от свирепо хлеставшего дождя и ветра.
— Степка, ты куда? — крикнула мать.
— Я никуда. Я здесь.
— Простудишься. Иди домой! — Она выглянула в окно. — Ничего с твоим тополем не станет. Гроза в радость ему, а ты, дурень, прячешь.
Но упрямый парнишка всю грозу простоял около тополя. Гроза прошла, снова стало тихо, засверкало солнце. Степа переменил мокрую одежонку и лег в постель отогреваться. Через окно ему был виден тополь: политый дождем, он светился, как зеркальный.
Вдруг окно во весь проем заслонило широкое тулово хозяина.
— Матрена Филипповна, Степка, стрикулист твой, дома? А ну, где он? — хозяин вошел в хатенку, схватил парнишку за ухо, вывел на улицу к тополю и спросил грозно: — Где взял? У меня украл?
У него перед этим исчезло несколько таких тополей. Он выдернул деревцо и отхлестал им парнишку по голой спине.
Тополь, казалось, был окончательно загублен: много раз надломлен, отбиты все листья, но Степа все же снова посадил его, и он, политый горькими детскими слезами, быстро ожил.
После революции Степа уехал в город. Поливать тополь стала соседская дочь Нина. Поливая, приговаривала:
— Расти быстрей да погляди, где наш Лутоня, что он там делает!
Как бы понимая ее и стараясь угодить, тополь каждое лето поднимался метра на два и перерос все другие деревья, какие были в селе. Он перестал нуждаться в человеческой заботе, в нем появился даже избыток сил — кругом от корней выросло целое тополевое семейство, — но девушка Нина не оставила своей привычки навещать его и говорить:
— Погляди-ка, погляди, где он! Помнит ли нас?..
Он наконец вспомнил Черноводье. Теперь это был уже взрослый человек, коммунист, механик по тракторному делу. Он получил назначение в далекую область и заехал в Черноводье повидаться с родными, с друзьями, с товарищами детства перед новой долгой разлукой.
Время было весеннее, ночи зоревые, в ракитках по реке Черноводке распевали соловьи, в улице — гармонь, молодежные гулянки тянулись далеко за полночь. После гулянок Степа и Нина еще немножко стояли под тополем; возьмутся за руки, примолкнут и слушают, как лопочет он. Обоим почему-то казалось, что им говорить нет нужды, все за них и гораздо лучше скажет тополь. А дерево то шумело всей многолистной кроной, как вода у мельницы, то шептало еле слышно отдельными немногими листочками, то умолкало совсем, то снова начинало нашептывать, лопотать, в чем-то уговаривать тысячами голосов, вздыхать и вздрагивать, — и к тему дню, когда пришло время Степе и Нине прощаться, втолковало обоим, что расставаться им не следует. И они уехали вместе.
