многие ваши семьи породнились с нашими. Сестра моей матери Узиза была в свое время взята вашим человеком себе в жены. Вы знаете, как хаджи Инус поступил с нею, кроткой, богобоязненной женщиной? Он умертвил ее в своем доме. Я не ошибаюсь?
— Нет, не ошибаешься, — послышались голоса. — Ты правильно говоришь, Инал. Дом Инуса еще стоит как укор.
— Да, — продолжал Инал. — Дом тот стоит рядом с домом Астемира.
Голос Инала зазвучал еще громче, еще жестче, обладателю такого голоса можно было обходиться без наставлений глашатая Еруля.
— В доме, где муж по суеверному невежеству удушил жену, в этом самом доме благодаря трудам Астемира работает первая в Кабарде самодеятельная народная школа! Я хочу, чтобы все вы поняли, что это значит!.. Недавно у вас в ауле умер старик, который завещал хоронить его по-революционному. Старик хотел перед смертью почувствовать себя человеком из стана большевиков. Что означает этот случай? Великий свет разливается по всей земле. Все вы знаете нашу легенду о чудесном мгновении. Исполняется мечта того, кто узрел в какое-то мгновение свет над горами. Старик Баляцо постиг это, но важно другое — последнее, что беспокоило умирающего, о чем говорил он: «Я узрел свет чудес, но чудесное мгновение перестало быть чудом для одного человека, а стало чудом для всех. Все могут видеть свет счастливой жизни, приобщиться к нему». Пусть каждый постигнет то, что постиг старик. Но, скажете вы, люди пришли сюда не для того, чтобы слушать Инала. Они пришли на закладку мечети. Верно! Всей мощью революции советская власть защищает право верующих отправлять свои обряды… Но поймите и это, — Инал перевел дух, — не затем пути народной революции политы кровью, чтобы они затаптывались грязными ногами мошенников, прикрывающихся религией. Смерть Узизы — это шариат, смерть Баляцо — революция… Вера Магомета давно загрязнена невеждами, паразитами, и теперь они переползают к нам, красный конь уже облеплен ими. К благам советской власти присасываются те, кто прежде присасывался к честным труженикам и слепо верующим. В этом ли высшая справедливость? Нет, не для того существует шариат, чтобы грязные дельцы обращали законы корана в свою пользу, вопреки законам совести и советской власти. Скажу вам: шариатисты — это воробьи, которые чирикают на току, где идет обмолот проса…
Толпа слушала Инала в сосредоточенном молчании. У иных женщин от ужаса перед неслыханно кощунственными словами исказились лица. Инал оперся о перекладину, едва не сломав ее, выждал, и странно спокойно после грозной речи прозвучали последние слова:
— Очень жаль, что нет Казгирея Матханова. Верховному кадию следовало бы все это слышать. Но что делать, Казгирей не прибудет… Да простят мне старики, если я чем-нибудь задел их. Я не собирался их обижать. Мы, большевики, говорим открыто, потому что знаем: нас поймут все те, — и голос Инала опять зазвучал громко и грозно, — кто слышит медь труб, кто видит чудесный свет… Да будет радостной старость всех здесь присутствующих!.. Не омрачайся и ты, Астемир: есть польза в том, что мы допустили к власти жулика Давлета. Это помогло нам вскрыть весь гнойник, снизу доверху, — Инал показал жестом, как высоко забрались иные преступники из шайки Давлета.
При общем молчании — слышались только крики петухов да чей-нибудь кашель — Инал сошел с помоста и неторопливо, твердым шагом направился к женщинам. За ним двинулись Эльдар и Астемир, у которого отлегло от души и он опять весело щурил глаза.
Толпа женщин в черных платках расступилась, давая дорогу мужчинам, но мужчины остановились перед ними, и неожиданно усталым голосом Инал спросил:
— Что скажете вы, женщины?
— Да не покарает нас аллах, — отвечала одна из них, в платке, повязанном по самые брови. — Не наше это дело. Женским умом государство богато не станет. Что класть нам в этот котел?
— На языке рассуждающей женщины яд, на языке молчащей — мед, — проговорила Диса, а Данизат уже проталкивалась вперед, чтобы и ей попасть на глаза большому человеку; она говорила:
— Мой бедный растерзанный муж, великий народный тлепш Бот, о если бы ты слышал слова Инала, видел бы его среди нас!..
Всезнающий Инал, очевидно, все же не знал правды о Данизат, но он понял, что перед ним вдова Бота, и сказал, как бы ей в утешение:
— Мы нашли останки растерзанных — и твоего мужа Бота, которого ты по праву называешь народным тлепшем, и других, кто был с ним расстрелян. На днях мы перевезем прах героев в братскую могилу и погребем с подобающими почестями. Не бойтесь, сестры, — обратился Инал ко всем женщинам, — говорите!
Но женщины молчали, не зная, когда, согласно указанию Давлета, следует задавать вопросы, когда кричать «ура».
— Скажем, скажем, — подхватила одна Данизат. — Почему не сказать? У иных мужчин ума еле хватает, чтобы поводок надеть на рога волов.
— Следовало бы надеть поводок на твои рога, — не вытерпела Думасара. — Да не стоит омрачать праздник. Всему свое время.
Люди расходились — кто пошел домой, кто к берегу реки, но уже никто не пошел к колодцу Давлета. Слышались весьма новые суждения.
— Раньше советская власть говорила нам в одно ухо, а шариатская — в другое, и мы не знали, кого слушать. Теперь будет лучше, — признался Исхак.
— А что сделают с Казгиреем, да сохранит его аллах? — беспокоился старик хаджи.
— А Казгирей опять уедет в Турцию, — успокоили хаджи.
— Зачем Казгирею ехать туда? — не соглашались иные. — Разве турки ему баранью голову сварили?
— Видит аллах, пора гнать всех кадиев, а с ними тех, кто по ночам воровски доит народную коровушку. Чего от них ждать?
— У этих людей глаза бесстыжие!
А дед Еруль сказал:
— Давлет сидел верхом на ветре, да еще и реку бодал.
Астемир оглядывал лужайку и людей с тем знакомым чувством, какое поднималось уже в нем, когда в первый раз он произнес свою речь с тачанки под красным полыхающим флагом. Какая-то прямая связь чувствовалась между тем далеким днем и тем, что он видел сегодня. Как будто все было по-прежнему — и знакомые дома аула, и знакомые лица, войлочные шляпы у бедняков, кубанки у зажиточных, у иных сафьяновые чигили, а у иных полосатые, шитые из матрацных чехлов, бедняцкие шаровары, и у всех черные кинжалы на поясах… Все так, а вместе с тем и не так: что-то новое, необратимо новое чувствовалось в окружающем — в словах людей, в их жестах, в том, как они говорят, как слушают, в том, что молодой возражает старику, и никто сегодня по-настоящему не посочувствовал Давлету, Батоко, Мусе…
«Новыми станут люди, — думал Астемир. — Это верно, что
