Кроме свечного огарка, Макар увидел на столе катушку ниток и наперсток: значит, женщина шила. Почему же в дневное время она шила при свече? У нее, по-видимому, были и ножницы, и это, наверное, они упали на пол и зазвенели. Он наклонился, но не заметил ножниц, — поднял ярко начищенную медную пуговицу. Она была холодноватая и наощупь не выпуклая, а плоская, почему-то без обычной петли. Положив ее на ладонь, Макар приблизил руку к окошку и едва не вскрикнул. На ладони лежала золотая десятка царского чекана.
— Минутку, хозяин, — позвал Макар и выбежал на крыльцо. — Смотри-ка, ты утерял монету. Возьми, иначе свою квартирантку заподозришь. И вот что, любезный: раз уже довелось нам встретиться, давай-ка вместе и золотишко считать…
Будто от резкого света, ударившего в глаза, Черныш покачнулся и зажмурился. Шаря вокруг себя руками, нащупал перила крылечка, присел. И уже совсем непроизвольно рука его скользнула мимо колена к голенищу сапога, что-то нащупала, ловко выхватила, спрятала под полу зипуна. Но Василий Новиков уже не первый день работал в милиции и знал кулацкие повадки. Почти падая, он успел перехватить руку Черныша и отобрать длинный и узкий, наточенный до сияния, с костяной рукояткой нож.
На подворье у Черныша было зарыто свыше тысячи пудов хлеба. Эта добротная пшеница частично уже сгнила — ее зарывали ночью, под проливным дождем. В рваном зипуне у Данилы оказалось до сотни золотых пятерок и десяток. На чердаке, под снопами соломы, лежали два начищенных и смазанных винтовочных обреза, четыре гранаты, маузер и патроны к нему.
Пугливая тетушка, застигнутая Макаром в горнице за «неотложным делом», долго не понимала вопросов следователя и только крестилась, бормоча молитву. Ей предъявили фотографию, на которой она была запечатлена в обществе белого генерала Мамонтова. Она долго рассматривала фотографию, отодвинула ее и взяла у следователя папиросу.
— Влопалась. Пишите. Буду давать показания.
Вскоре в окрестных станицах и хуторах была выловлена вся банда Черныша.
…Нельзя, однако, сказать, чтобы стремительный разворот событий поразил Макара Мазая неожиданностью. У него было убеждение, что любой отщепенец Родины рано или поздно будет призван к ответу. Это ясное убеждение утверждалось с детства: рука отца легла на весы правды.
И в другой, в светлой основе жизни был убежден Макар: если человек сделает по-доброму шаг вперед, он, человек этот, обязательно будет замечен. В 1930 году ему исполнялось двадцать лет — пора, когда принимаются важные решения и нередко определяется весь путь жизни. Он мечтал о трудной работе, большой и отважной, и видел себя то на палубе корабля в шторм, то в черной, гремящей лаве шахты, то в огненных вихрях мартеновских печей.
Чаще всего в те годы кубанские парни и девушки вербовались на стройки Ростова и на Донбасс, и многие из них слали родителям теплые письма, похваливая заработки, покупки, новое жилье. Было немало и таких, что «поворачивали оглобли»: сравнить ли, мол, веселые кубанские просторы с подземным каменным миром шахт?
Пожилой рабочий, прибывший в Ольгинскую с Мариупольского металлургического завода имени Ильича, тем и понравился Макару, что не заманывал конфеткой. Он говорил о трудней работе, строгой учебе и сложном огненном мастерстве:
— Не скрою, друзья станичники, у нас на заводе не курорт. Поэтому неженки не особенно задерживаются: жарко! Впрочем, таких мы и не уговариваем: что ж, ищите, где попрохладнее. Правда, ставки у нас высокие, кормят в столовой хорошо, в общежитии тепло и чисто. А на работе, братцы, как на войне: грохот, огонь, дым. Пожалуй, огня даже больше, чем на фронте. Тут нужен не просто сильный человек, а такой, чтобы с характером, чтобы кипящей стали не устрашился, свою закаленную волю ей диктовал. Легко ли это, ребята? Нет, не легко. Каждый ли сможет такое? Нет, далеко не каждый. Поэтому-то отличные мастера-доменщики и сталевары не только на заводе, в огромном нашем Донбассе наперечет. И верно, высокая должность: тебе подчинена река металла. И с каждой минутой твоей вахты — Родина твоя сильней. Значит, собери всего себя и смотри за процессом в оба: мастер не может ошибаться.
Станичные ребята растерянно молчали, и он закончил:
— Я не приглашаю всех вас, друзья хлеборобы, на завод. Тех приглашаю, кто верит в свой характер, в силенку. На фронте случается такое, что на особо ответственное дело вызывают добровольцев. Давайте думать, что цех, где рождается металл, тот же фронт. Итак, я вызываю добровольцев.
Задумавшись, Макар сказал:
— А когда у вас на заводе выдают в ночную пору плавку, тут, на кубанской стороне, над морем, словно бы всходит солнце…
Заводской почему-то усмехнулся.
— Значит, красиво?
— Красиво, — сказал Макар.
— Может, учиться тебе на художника, паренек?
— Я потому про эти ночные зори вспомнил, — сказал Макар, вставая из дальнего ряда и приближаясь к столу, — что каждый из нас тут, на земле кубанской, заприметил их с детства. От рук человеческих то сияние светится и многих из нас давно манит.
— Романтика — дело заманчивое, — молвил с улыбкой заводской. — Что ты решаешь, парень?
— Про себя я твердо решил, — сказал Макар. — Важно, чтобы и другие решили. Ежели там, у печей, нужны с характером — записывай. К сталеварам записывай. Выстоим.
Так молодой станичник — Макар Мазай, сын красного конника Никиты Мазая, вызвался в дальнюю дорогу, длиною, как оказалось, в десять с лишним лет, — дорогу с высокими перевалами, с трудными радостями, с большими испытаниями судьбы.
* * *
Понятие душевного контакта меж двумя людьми и просто, и одновременно сложно. Пожалуй, тут многое зависит от того, как спрашиваешь и как слушаешь. Существует уровень активности в беседе, некий «градус нагрева», и достаточно подчас лишь одной скучной интонации, чтобы собеседник выключился и умолк.
Мне было интересно слушать Макара, и я не позволял себе «подталкивать» его вопросами или выражением чувств. Ему и действительно еще никогда не приходилось так последовательно пересказывать прожитые годы, и, наверное, поэтому он увлекался: все же батрачок из Бейсуга верно пошел на огонек и уже чего-то добился в жизни. (Он так и сказал: «Чего-то»!)
Через два дня мы встретились на заводе: Макар уже закончил смену, помылся в душевой, переоделся и пообедал, но домой не спешил, — его интересовала скоростная плавка Шашкина.
Так мы снова очутились в мартеновском, и Макар, посмеиваясь, стал вспоминать свои первые памятные переживания в этом огненном цехе.
* * *
Их было пятеро, ладных кубанских парней, в синих картузах с лакированными козырьками, с лихими чубчиками, вьющимися на ветру. На пароходе они держались тесной группкой и не то чтобы робко, но вполне независимо: мы, мол, никого не затрагиваем, и нас не тронь.
С пассажирского причала, вскинув за плечи котомки, они прошагали знойными улицами глинобитного черепичного Мариуполя к дому, который был всем здесь известен и назывался биржей труда, выложи, ли свои вербовочные бумаги, взамен получив печатные ордера, и веселая девушка за окошком нарочно громко сказала подружке:
— Ну и парни прибыли — на загляденье! А какие на них картузы!
— Как думаешь, — спросил Макар у Игната Малого, впрочем, малого только по фамилии, а ростом почти под второй этаж, — посмеялась над нами девка или она всерьез?
Игнат хорошо знал себе цену и ответил с уверенностью:
— А конечно, на полном серьезе! Наших, кубанских, сразу, брат, видать!
Мимолетное слово, взгляд или улыбка, быть может, и незначительны сами по себе, но молодость доверчива, и на все у нее особенные мерки, и, видимо, потому пятеро молодых кубанцев так уверенно, осанисто и важно миновали проходную будку завода, направляясь в мартеновский цех.
То, что случилось через какие-то минуты, Макару запомнилось на всю жизнь. У входа в цех, у огромных ворот, через которые свободно проходят паровозы, станичников остановил пожилой рабочий, взглянул на их пропуска и кивнул на калитку, врезанную в створку ворот;
— Вам к Ивану Семеновичу Боровлеву. Он сам такие дела решает. Топайте, хлопцы, к девятой печи.
Макар первый толкнул врезанную калитку и ступил через высокий порог. Внешне и эта калитка, и порог были самые обычные: плотно сбитые, крашеные доски, но именно здесь и проходила черта, что отделяет привычный мир от мира огненного, фантастического.
Огромный пролет мартеновского цеха бушевал ослепительным огнем — в открытом квадрате ближайшей печи неистово вихрилось белое пламя; оно полыхало и над огромным обугленным ковшом, который медленно двигался над железнодорожными рельсами, двигался прямо на Макара, весь — ярость немыслимого накала, вместилище чудовищных стихий. Словно бы крылья невероятного размаха, могучие и одновременно призрачные, трепыхались и бились под высоченными сводами здания, и смутные тени всполошенно мчались по стенам, по стеклам окон, по пыльной земле — падали, взлетали, рушились от вспышек, росплесков, сполохов света, а там, у распахнутого квадрата печи, за которым бурлила кипящая сталь, спокойно стоял человек, опираясь на длинный металлический стержень…
