получает много. Не пьет, поэтому все себе новенькое завел: и часы, и пальто на зиму, и плащ, и шляпу. Поселок, где Анисим живет, большой, как город. Весело там, не то что в колхозе, где одна работа, а весельства нет. — Не забывала Аграфена и о Нинке, хвалила: — Девка самостоятельная, пальто справила, две юбки, костюм. — Все знала.
— Что ты, тетка Аграфена, все Анисим да Анисим. Я уж от этого имени отвык. В леспромхозе меня Анатолием зовут. Анатолий Васильевич, — сказал гость.
— Дак я ведь тебя так кличу, как мать зовет. Ну, Анатолий дак Анатолий, — поправилась Аграфена.
Анисим-Анатолий решил, что сговор идет на лад, не спеша выставил выпивку.
Нина ему, видно, понравилась. Рассматривал ее: светлая, белая, что надо девка — все на месте и в хорошем виде.
— Так глазами и ест, — перешептывались тетка Марья с Аграфеной. — Глянется она ему.
— Давайте тостик подымем, а то стынет водочка, — снова подал свой басок Анисим, — со знакомством, со свиданьем, значит, — и из-за рюмки на Нину поглядел со значением.
Выпив, Анисим повеселел и уже сам повел разговор о том, что работа у них в леспромхозе денежная, что там он, считай, второй после директора человек, потому что без него тот шагу ступить не может: все советуется, деньги — дело мудреное. Тут надо умственным человеком быть.
— У самого-то, поди, на книжке тыщи две лежит? — со сладким замиранием спросила Аграфена.
— Да побольше, гораздо побольше будет, — с уважением к себе ответил Анисим.
— Ой, молодец! — радостно закачала головой Аграфена. — Ой, молодец! Без денежек пропадешь. Денежка на камешке дырочку вертит.
После того как пригубили вторую рюмку, Аграфена еще пуще раскраснелась, пошла вовсю нахваливать Анисима и даже стала заикаться о том, что вот, мол, пара так пара. Анисим осмелел, как бы ненароком положил белую, с тонкими бухгалтерскими пальцами руку Нинке на плечо.
Нинка не вытерпела, оговорила:
— Руку-то уберите. Так, без рук, рассказывайте.
Но разгоряченный водкой Анисим без рук рассказывать не мог, потянулся еще раз. Нинка вскочила, надела ватник — и на ферму. Сказала, что корова телится, а на самом деле хотела одна остаться, подумать, как быть-то ей. Какой он, этот жених: то ли плох, то ли вовсе никуда не гож? Придумать ничего не могла.
Когда Степан зашел к ним (тетка Марья звала починить западню в подполье), уж вовсю шло пированье.
Анисим, размахивая рукой, говорил, что его в леспромхозе уважают все — от сучкоруба до директора.
— Анатолий Васильевич, как то, Анатолий Васильевич, как это?
Егор Макин играл на гармони, а Нинка с Раиской, обнявшись, пели.
Макин сбавлял рев гармони и кричал Анисиму:
— Я тебе чо скажу, бери, бери ее за три копейки, девка смирная! Когда спит, дак около ее с палкой пройти можно!
— Ну, тебе все шутки, — попрекал его Анисим. — Тут судьба всей жизни решается. Любовь должна быть.
Егор рвал гармонь, потом опять сбавлял ее рев и советовал Анисиму:
— Слышь-ко, Анисим, или, как тебя, Анатолий, ты закаляй сердце от нежных слов. Нинка, она такая! Бой-девка. Сам бы взял, да своя есть.
То ли поняла Нинка, что лучшего ей не найти, то ли старухи ее сговорили, согласилась выйти замуж.
Притихшая, не похожая сама на себя ходила по Лубяне под ручку с женихом. Бабы липли к окнам. Аграфена плавала павой: как в лучшие свои времена — богатого жениха высватала, осчастливила Нинку.
Ходили молодые в клуб на кинокартину, навещали родственников. Все было чин чином. Анисим держал себя как кавалер: головка набок, все жену выспрашивал, что ей надо: может, конфетку подать? Нинка, знать, себя не могла понять, смирная, тихая, голос у нее куда-то пропал. Шептала:
— Ничего не надо, Толя.
Потом уехали они. Остались в Сибири жить две старухи. А через полтора месяца явилась Нинка, причем прежняя. Невезучим оказалось сватовство.
— Какого лешего, — с порога заорала она, — не было мужика, и это не мужик. Каждую копейку считает. По рублевке на день с выдачи, да еще письменный отчет: сколько копеек на что извела? Да еще ревновать стал. На этого не гляди. Почто тому улыбнулась? — Лицо у Нинки сморщилось, она заревела и, содрав с себя кофту, показала руки: все они были будто в чернике измазаны. — Исщипал, идол. Не гляди на того, не улыбайся этому.
Нинка утерла лицо ладошкой, всхлипнула:
— Он меня тоже помнит. Я на роже у него когтями расписалась. На работу не ходил.
На этом все замужнее житье и кончилось. Стала жить Нинка в Сибири. Так быстро вернулась, что Тараторка за это время на ее место даже не успел новую доярку подобрать. Опять Нинка пришла к своим коровкам.
Однако хлопот с Анисимом у нее и потом было немало. Родилась у нее девочка Люська. Вся в мать, востроглазая, бойкая, смышленая.
Анисим, как приедет к матери в Лубяну, отправляется в Сибирь. К дочери.
— Ну что, опять явился, не запылился? — встречала его Нинка.
Говорит это так, как будто он вчера только заходил к ним. Видно, ни себе, ни Анисиму не могла она простить ту свадьбу. Сердилась пуще обычного.
— Иди-ко вон по той тропинке к мамане своей.
— Да чо уж, Нин, пускай посидит, — вступалась тетка Марья. — Стосковался по Люське.
Анисим усаживался на скамейку, смотрел в потолок. Потом спрашивал:
— Почему ты Люсечку к моей матери не пускаешь?
— А нечего делать, — отвечала с ходу Нинка.
— Она ведь бабушка.
— Какая она бабушка. Она не бабка, и ты не отец. Нечего тебе здесь околачиваться. Гостинцы забирай и шагай.
Почти каждый год это повторялось. Но потом стал Анисим ездить реже, и Люська вовсе забыла о нем. Встретив ее в Лубяне, Анисим жалостливо смотрел. Видно, переживал, потому что от второй жены ребят у него не было.
Люська, видать, здорово соображала. Десятилетку на полные пятерки кончила, с медалью. Поступила в институт. Там тоже учится так, что ей какую-то особую стипендию платят. Большую.
— Все, что мне не досталось, ей передалось, — говорила Нинка. — Я девка военная, все в работе, впробеги ела, впробеги училась. А Люська все это ладом взяла.
Гордилась она дочерью.
Анисим и в городе дочь нашел. Пришел в общежитие, вызвал:
— Не узнала ты меня, Люсечка? — и заплакал.
Люське было стыдно. Стеснялась она Анисима. Знать, чужим его считала, так поэтому говорила «вы», как вовсе чужому.
— Зачем вы плачете? Вы ведь меня вовсе не знаете. Я без вас выросла. Вы меня не кормили, не учили. Это мама все. Не приходите больше и не плачьте.
— Дак ведь моя кровь, — утирая глаза, говорил Анисим.
