Предчувствие обмануло. Мать выгнала из-за стола меня. С порога поглядела строгими глазами на стол, на меня и первым словом:
— А эта что тут делает?
Наталья скоренько накидала на тарелку еды и дала мне. Я без всякой обиды побрела на свою постель за печкой. Это был уже усвоенный урок в той науке, которую и они постигли когда-то, будучи детьми. У больших и малых не только разные жизни, но и разные права. У меня не было по этой науке права осуждать старших.
За столом в тот вечер они сидели долго. Голоса Игната и матери раздавались редко, больше всех говорила Наталья, упрекала мать, что та счастья своего не понимает, вбила себе в голову слова из газеты и живет, как мужик, а не как баба. Люда спорила с ней до крика, кричала, что у матери новая дорога и не надо с этой дороги сворачивать. Это ей, Люде, да Наталье шагать по старой дороге, а мать на своей фабрике по новой дороге может прийти к настоящей жизни. Когда Игнат попробовал ей возразить, Люда, потеряв голову от вина и спора с Натальей, обозвала его мазуриком, стукнула кулаком по столу и, пригрозив матери, что та еще спохватится, вспомнит ее слова, удалилась.
Если бы не этот спор, я бы давно уснула и не услыхала бы тихого ласкового голоса Игната:
— Я ей подарок привез. Может, она еще не спит. Можно примерить. Красное бархатное…
— Спит она. Завтра примерит. Никуда твой подарок не убежит.
Больше я их голосов не различала. Красный бархатный, неизвестно каких очертаний, подарок заколыхался, приблизился и накрыл меня своим теплом и покоем…
Это было красное плюшевое пальто с белыми пуговицами. Не совсем красное, а темно-вишневое, с переливами, нереальное и драгоценное, как жар-птица. Я надела его и перенеслась в другую жизнь. Мать, наша комната, двор и дворовые дети отделились от меня в своей бедной обыденности, а я зажила своей отдельной от них, праздничной жизнью.
Пальто ввергло мать в расходы. Она купила мне желтые ботинки и красный берет с червячком посередине.
Я шла по двору в пальто, берете и новых ботинках, задыхаясь от неловкости, чувствуя, как двор не отпускает, цепляется за меня каждым своим окном, каждым человеческим взглядом. Смотрите-ка, как она вырядилась! Разве она лучше всех, чтобы носить такое пальто?
Улица не осуждала меня. На улице я стала нарядной беспечной девочкой, каких, чем ближе к центру, тем больше было в нашем маленьком городе. Таких девочек старшие вели за руку и спокойными добрыми голосами отвечали на их вопросы. Я запомнила, как одна девочка спросила маму: «А солнце горячей, чем электричество?» Та ответила: «Думаю, что горячей, моя милая». Я шла за ними, не подозревая, что пробьет и мой час, и меня тоже поведут за руку по улице.
Вопросов у меня не было. Вопрос я придумала специально ради новой жизни в плюшевом пальто.
— Скажи, мама, ворона — это имя или фамилия?
Мать остановилась, нахмурилась, не понимая, о чем я спрашиваю.
— Ворону зовут ворона, а фамилия птица, или зовут птица, а фамилия ворона?
Мать ничего не ответила, взяла мою руку, и мы пошли дальше. Когда я в третий раз повторила вопрос, она на ходу буркнула:
— Не придуривайся.
Эта гроза не оставила в душе раскатов. Хотя главная молния сверкнула над плюшевым пальто. Открылась дверь, и вошла жена Игната с сыном. Мать поднялась со стула, побледнела, глаза заполнились слезами, но она быстро отошла от страха и сказала, скривив губы:
— Что ж, заходите, раз пришли.
Жена Игната, толкая впереди себя сына, передвинулась на середину комнаты и стала разглядывать наше жилье. Стриженый, лет десяти сын глядел безучастными, простоквашными глазами в одну точку.
— Вот он куда ходит, — сказала жена Игната. — Не будет им счастья за нашего папку.
— А вы его держите за руки и ноги, своего папку, чтобы не ходил, — ответила мать, — а то он ходит, теперь вот вы пришли. А я при чем?
Жена Игната все водила глазами по комнате, что-то выискивала и не могла найти.
— Ничего тут вашего нет, — сказала мать, — что принесет, то сам съест.
Она говорила неправду, мы тоже ели вместе с ним, а то, что оставалось, мать складывала в кастрюлю и уносила в сарай. Там был погреб.
— Можешь мне верить, а можешь не верить — сказала мать жене Игната, — не нужен он мне. Гоню его, а он все ходит и ходит. Скоро на курсы поеду, тогда, видно, уж избавлюсь.
Жена Игната недоверчивым черным глазом зыркнула на мать. Сын повернул в мою сторону лицо и плюнул на платье. Плюнул вяло, словно выполнил что-то заученное. Ни мать, ни я не рассердились. Мать с сожалением покачала головой:
— И детей впутали. Зачем же он, такая гадость, плюнул? Дите мое что вам плохого сделало?
— Сама бы на моем месте весь свет впутала, волком бы выла, руки на себя наложила бы, — ответила жена Игната. — Нету нам жизни, нету счастья, — она закрыла лицо руками и заплакала горько, тоненьким голосом.
Мать растерялась, подняв брови, глядела на меня, словно ждала помощи. Я хотела сделать как лучше и ей, и плачущей жене Игната, побежала за печку и вынесла плюшевое пальто.
— На! — протянула сыну Игната.
Он не успел взять, его мать вырвала у меня из рук пальто, бросила его на пол и еще горше зашлась слезами. Она плакала, а моя мать стояла перед ней, опустив голову, и глядела на красное пальто и на мои в спущенных чулках ноги.
Жена Игната и ее сын не вызвали у меня ни жалости, ни интереса. Пришли и пришли. Их никто не звал, Игната тоже никто не зовет. Мы с матерью ни к кому не ходим, а они к нам идут. Откуда мне было знать, что нет горше для человеческого сердца горя — вот так приходить, как приходил Игнат, его жена и сын.
Когда они ушли, мать подняла пальто, положила на стул и опять долго стояла посреди комнаты, пока не очнулась.
— Все из-за тебя такие муки. Колбасы ей давай, конфет, пряников. А где я возьму?
— Не надо мне нечего.
— Вот и скажи ему, как придет, что ничего тебе не надо.
Она что-то непосильное перекладывала на мои плечи. Я стала ждать Игната, приготовила слова: «Иди, иди к своей жене и дитенку», но он опять долго не приходил.
Мать уехала на курсы, и к нам в комнату перебралась жить Люда. Я раньше по-другому знала Люду, считала ее старой и сердитой, она всегда молчала, когда приходила к нам, и, только выпив вина, раскрывала рот, чтобы отругать мать или Наталью. Но вот мы стали жить с ней вдвоем, и в нашу комнату заглянуло светлоликое спокойное счастье. Бездетная Люда вылила на меня столько хлопот и тепла, что я чуть не утонула, захлебнувшись в этом море любви и участия. Она каждый вечер стирала мне чулки и платье и вешала на нитку, протянутую в два ряда от дверей к окошку. В сумерках нитка пропадала, и платье с чулками колыхались посреди комнаты, как два смешных, скрытых в темноте человечка. Люда присаживалась у меня в ногах на постели и рассказывала свою жизнь. По ее рассказам, была она в молодости первейшей красавицей, коса была такая, что приходилось подвязывать, чтобы не волочилась по земле. Хозяйка сало ела, пироги с грибами, а как родилась уродиной, так никакая еда ей не помогала. А Люда съест огурец с грядки, попьет воды прямо из ведра у колодца, и красота сама на лицо кидается. Желтое худое Людино лицо преображалось в темноте, я видела ее красивое лицо и даже косу, которая за ее спиной, сделав петлю на постели, чуть-чуть не доставала до пола.
В детском саду, когда мы гуляли во дворе, мне говорили:
— Беги, тебя у калитки тетка спрашивает.
Я бежала к калитке, с разбегу висла на Люде и смеялась от радости, что она пришла. Она приходила просто так, повидать меня. Вытаскивала из головы гребень, причесывала мои волосы, завязывала шнурок на ботинке и все глядела, глядела, склонив голову набок, будто ничего лучшего, чем я, на свете не видала.
Всю эту новую счастливую жизнь смял Игнат. Он явился, когда нас не было дома, снял у порога сапоги, растопил плиту и стал жарить рыбу. Был очень он пьян, бухнулся на кровать и уснул, а рыба сгорела до сажи. Когда мы с Людой открыли дверь, черные хлопья кружились по комнате, а Игнат храпел, и черные ступни его ног казались обгорелыми. Люда закричала. Игнат проснулся. И только после этого мы увидели, откуда вся эта чернота.
— Ах ты окаянный, — набросилась на него Люда, — это что же ты наделал? Что же это ты, окаянный, тут нажарил?
Игнат неверными ногами пошел к мешку, который лежал у двери. Достал рыбину, она взметнулась в его руке.
— Живая! — Игнат захохотал страшным смехом. — Людка, она живая!
Пошел в коридор. Мы стояли и слушали, как бьет струя из водопроводного крана. Я думала, он умывается, расхлюпывая вокруг воду, навлекая, как уже было не раз, гнев соседей. Но он не мылся. Открыл ногой дверь и внес наполненный до краев таз с водой. Пустил туда рыбину. Та вильнула хвостом и заплавала по кругу.
— Живая! — Игнат опустился на колени перед тазом.
