Илья встал со скамейки, вытянул свое сбитое, на коротких ногах, тело; лицо бритое, круглое, побледнело, резче выделился на нем круто обрубленный, трубкой, нос.
– Вы, граждане… – он передохнул, гладя грудь. – Тут вам Сергей Степаныч на словах нарисовал райскую картину, а на деле – забирай штаны да беги в знойную пустыню…
– К Серафиму Саровскому? – вставил Захар.
– Хотя бы и к нему, – оборвал Илья и еще больше подтянулся. – Октябрьская революция, товарищи-граждане, с корнем вышвырнула бывшего царя Николая Романова со всей его дворней, и русский парод навсегда освободился от векового гнета, под которым он находился триста лет, и в настоящее время ему дана полная свобода слова и религии. Так что бояться нечего… можно говорить…
– Вали, вали, не навали только… убирать самому придется, – бледнея, вскрикнул Николай Пырякин.
– У Николая Пырякина язык востер, да не то место лижет, – и Илья сунул кулаки в карманы штанов.
– Сволочь, – прошипел Николай и отвернулся.
– Но в настоящее время, несмотря на тяжесть налогов, рачители коллективов стали петь нам песенки о райской жизни в коллективах, а па самом деле они хотят быть председателями, аль там чем, вроде старых помещиков: ты, Митька, иди работай, а я руки в карман: председатель!.. Да какая радость в коллективе? Кто побывал там раз, – Илья посмотрел на мед, – медом потом не заманишь. Вон Митрия Спирина возьмите… Он побывал на «Брусках»… Верно, что ль, говорю, Митрий?
Митька Спирин приложил ладонь к уху:
– А? Чего? Не расслышал я.
– О коллективе он говорит, – послышалось из толпы. – Тебя зовет.
– Пойдешь, что ль? Аль погодишь малость?
– Пойду. Знамо, пойду.
– Хо-хо! А он байт, медом тебя не заманишь.
– Конечно, не пойду.
– Хо-хо!.. Пойду, не пойду… Фефела.
У Степана под столом дрогнули руки. Он пристально посмотрел на Илью, на его короткую, крепко сколоченную фигуру и вспомнил Карасюка, такого же вот круглого, как Илья. Карасюка поймали за Широким Буераком, привели к Степану в штаб. Что с ним ни делали – он молчал. Так и расстреляли.
– За примером далеко не надо ходить, товарищи-граждане, – уже совсем вошел в колею Илья, – за примером можно сходить, вроде до ветру, за околицу… на нашу знаменитую артель… Да. Вот в прошлом году, несмотря на хороший урожай… Ведь на хорошем корму и кляча повезет, а у них там земля-то, ой-ой… Так вот, несмотря на хороший урожай, у них молотьба до снегов затянулась, просо в поле на корню осталось, и все они перецарапались.
– Врешь ведь, – не вытерпел Степан.
– Не надо, – остановил его Сергей.
– У вас всё «врешь». То – врешь, другое – врешь… Говорить не даете. Вы дайте нам высказаться… к тому советская власть нас призывает. Мое предложение, – выкрикнул Илья, – дать всем беднякам по лошади…
Мужики загудели, заволновались. Глаза у них заволоклись той нежностью, какая бывает у крестьянина, когда он гладит любимого коня.
– Действительно, действительно, – и Митька Спирин отлепился от косяка. – Ты дай мне лошадь… Дай мне сто целковых, и я умным буду. Дай! Дай, а там и я покажу.
– Ты что там «покажу». Ты вот здесь покажи, – произнес Захар.
– Слободу дайте, слободу…
– Ты ведь глупый, Митрий, – сорвалось у Степана. – Ты что это понимаешь под свободой? Что это такое?
Митька обвел всех посоловелыми глазами и, глядя на Илью, выпалил:
– На отруба нас пусти… Землю вот к одному месту… вот чего.
– А-а-а-а, вон какую свободу! Ты так же думаешь о свободе? – Сергей повернулся к Илье.
– Нет, – отрезал Илья.
– Как нет? – Митька кинулся на него. – Ты мне баил… Сейчас с тобой шли… Ты мне баил, через отруба в коммунизмию. Что второй раз я на смеху от тебя? А вы не ржите. Ну, ну, пошли, шиши!.. – Он замахал руками на артельщиков и сел на пороге.
– Что есть отруб, товарищи? – приналег Сергей. – Это, допустим, печурка. Вот есть десяток печурок, а сто человек на них желают погреться. Забрались на печурки десять молодцов, вот таких, как Илья, потирают ручки и поют: «Все на печурки собирайтесь – тепло тут, и все такое». А печурок-то только десять… Вот и заберись, попробуй.
Мужики засопели. Радость, которая появилась у них при упоминании о лошадях, стала вянуть, как трава у костра.
Илья вскочил, пошел к дверям:
– Говорить не дают, а потом и начинают тебя и так и эдак. Пойдем, Митрий…
– Нет, ты постой, постой ты! – Захар вцепился в рукав Ильи. – Такая, стало быть, у тебя свобода – кому коровы, а кому и другое – вши… всё скотина? Эх, мужики, для себя мы не делаем хорошее – одни по темноте, а другие по злобе. Илья вот – по злобе.
Сергей посмотрел на мужиков, на баб, – все они выкрикивали что-то, шли на Илью. Илья вертелся во все стороны и в гаме что-то кричал, отбивался… и Сергею показалось, что Илья сбит, что теперь осталось только ударить по рукам и завтра же всем двинуться на общую работу.
Радуясь этому, он поднялся и, улыбаясь, сказал:
– Ну, так вот, товарищи, говорили мы долго и много. Мой совет – не откладывать решения, а сейчас же записаться в артель и завтра же всем двинуться на «Бруски». Давайте с этим кончать, да и за мед примемся, а то хозяин в обиде.
Присутствующие разом смолкли. Некоторые потянулись за картузами, бабы за платками. Кто-то завозился, легонько открывая дверь, кто-то горестно вздохнул.
– Не расходиться! – взвизгнул Чижик и перепугался своего визга, тише добавил: – Мед-то надо съесть. Кто там дверь-то трогает?
– Да это я, – подал голос Иван Штыркин. – Воздух пускаю: больно надымили.
– Так как же, мужики? – тревожно спросил Степан. Илья вновь было выдвинулся, засунул руки в карманы, сдерживая смех, упорно посмотрел на Сергея.
– Бабы! – неожиданно крикнула Груша.
Все посмотрели на ее бледное лицо с синевой около губ, а Степан подался вперед.
– Бабы! – и, набрав в грудь воздуху, Груша заговорила, путаясь, перепрыгивая с одного на другое: – Да вы подумайте… об себе… Душу бы вот вам свою выложить… поглядеть душу… Души-то у нас одинаковы… А ведь он… Сережа знает бабью душу. Да, бабыньки, кругом страда. Мужики наши вечно горб гнут, а мы: родить ведь неколи. Вот что. Кто не родил, тому…
Груша захлебнулась, разинув рот, – хотела что-то еще сказать, махнула рукой.
Степан посмотрел на нее и просветлел, видя, как около Груши плотно столпились бабы.
– Хо-хо, – засмеялся Илья, показывая крупные зубы. – Эдак… Эдак…
– Что ржешь? – оборвала его Анчурка Кудеярова. – Ржешь, как жеребец…
– Прошу не выражаться. А то ведь и власть можно пригласить.
– А-а, власть! – Анчурка вскинула большие руки, замахала ими над головой, ровно собирая с потолка тенета. – Как тебя заденут, так власть тебе, а как власть зовет, так тебе чего-то все не так… Вон портки-то спустить да напороть тебе – вот тебе и власть-сласть… Бабы, чего молчите?
Это выбило из оцепенения мужиков. Они посмотрели на Анчурку, на своих баб.
– Эй, бабы, вы и правда не отколотите Илью! Пра, ей-богу. Вот сорвутся, – искрясь глазами, произнес Захар Катаев.
– А и на вас бы сорваться, – грубо, обратясь к мужикам, выкрикнула Анчурка. – Стоите, мошны развесили, вспотели, дакаете, бакаете, а как до дела дошло, так на попятный двор. Хлюсты!
– Вот пес-баба! Да ведь у тебя все добро – юбка. Взяла под мышку и пошла. А ведь нам… Трудно сразу, Степан Харитоныч. Я так мекаю, исподволь надо чирей-то резать…
Захар смолк, зарылся среди мужиков, но они его, подталкивая, выдвинули к столу:
– Бай.
– Говори, в ногу ты с ними?
– В ногу? Оно, пожалуй, что и так… Но ведь я… Я ведь, граждане мужики, готов… Я хоть сейчас… Я вот в прошлом году реку переплывал, Алай. Плыву, из сил выбился. Слышу, кричат мне – тяни, дескать, тяни еще маленько. А чую, сил нет, рвет меня вода. Ну, думаю, капут пришел. Работаю и руками и ногами, до берега недалеко. Сил нет, опустился – а вода мне по колено. Вот и с нами так бывает. Опуститься боимся.
– И рысака отдашь? – недоверчиво спросил Митька Спирин.
– А что же, на гайтан, что ль, мне его повесить?
– Врешь ведь, – Илья окинул его презрительным взглядом. – Душой кривишь на старости лет.
– Ты, Илья, – у Захара дрогнули толстые губы, – видно, все ждешь, чтобы тебе кто легонько по шее стукнул, вот тогда цену своим словам будешь знать, а то… как глупый, треплешь хреновину. Я вот, граждане, – он повернулся к мужикам, – намеднясь толковал с Сергеем Стеланычем о своем хозяйстве и вообще… Мое хозяйство, что вон ведро, – он показал на ведро под столом. – Сколько ни лей в него воды, а поднял – все ведро.
– Это что за ведро? – думая сбить его, кинул Илья.
– Вот растолкую тебе, а то ведь ты, видно, еще совсем молокосос… Земли у меня в поле на три души – шесть, стало быть, десятин, в посеве – четыре. До сей поры я сымал землю, исполу, аль там как: ребята со мной жили…
– Сымал… а? Влопался? Хе-хе! – поддел Илья, зная, что такое запрещено законом.
