– Чего, говорю, кобель старый с утра тут сидит и тревожит? Ты уедешь аль нет? – и молодайка позвала: – Федор, а Федор… Вот тут кобель старый…
Из толпы жнецов выделился здоровенный парень. Егор Степанович подобрал ноги, подумал: «Вот еще медведь прется».
Парень подошел к лошади, взял под уздцы, тихо проговорил:
– Валяй отсюда, старик.
– А ты… что? Жена она тебе? Ты что?
– Жена аль не жена, валяй… А не то… Валяй, говорю.
– Не трогай, не трогай! – закричал Егор Степанович, подбирая вожжи. – Не трогай, а то милицию кликну. Милиционер!
– Ого-го!
– Гони, гони, Федор, гони!
– Уйди, – взвизгнул Егор Степанович. – Уйди! Я и сам, я и без вас обойдусь. Хлеб-ат у меня, а не у вас…
Парень вывел лошадь на дорогу, пнул ее в живот. Лошадь шарахнулась и понесла Егора Степановича вдоль улицы.
– Без вас, собаки, обойдусь, – донеслось до жнецов.
– Обойдись-ка!
– Может, сам хлеб с поля на гумно прибежит.
– Пирогами!
Егор Степанович быстро скрылся за кооперативной лавкой: здесь он долго ждал – не подойдут ли новые жнецы, и, когда наступил вечер, отправился в Широкий Буерак. К себе во двор он въехал совсем затемно. Клуни дома не было.
– Псы… сорвались, – ругал он жнецов и тут же подумал: «Так-то оно так, а ведь завтра жать надо. Она, рожь-то, ждать не будет: зерно из колоса на землю сбросит. Кого же вот, кого? Вдову Анчурку Кудеярову – раз, Пчелкину – два… Прийти погоревать – мужик-то, мол, у тебя пропал, как, а?»
Поставив лошадь под сарай, он заглянул к сыну Яшке во двор. У новенького плетня стоял кол. Егор Степанович легонько потянул его и быстро перекинул к себе, спрятал под сараем и побежал к Анчурке. По дороге узнал, что она у Чижика, – завернул к нему. В избу Чижика он вошел, никем не примеченный, стал на пороге и вздыбился старым котом: в углу на сундуке сидела Клуня и вместе со всеми ела мед, облизывая пальцы. Егор Степанович выскочил в сени, а когда мимо него в темноте прошли мужики и бабы, перехватил Клуню, зашипел:
– Дом бросила… Что? Аль медку захотелось? А?
Клуня согнувшись, кинулась по порядку, а Чухляв зло бросил во тьму:
– Медом занимаются… Медовичи…
Кто-то со стороны громко засмеялся, подхватил его выкрик:
– Вот именно, медовичи.
А наутро у церковной ограды красовался намалеванный сажей и фуксином плакат: на плакате стоял мужик, на спине у него надпись: «Огнев». Он протянул пригоршню с медом, к пригоршне лезли мужики и бабы. Позади – другой мужик с надписью: «Яшка Чухляв». Он ведет на поводу лошадей, коров. Под плакатом стихи:
Кто в коммуну пойдет,
Тому будет мед.
А Яшка Чухляв пройдет,
Всех лошадей заберет.
У плаката толпились мужики, смеялись. Первым из артельщиков увидел плакат Степан. Он подошел к ограде, мужики смолкли, а Илья Гурьянов сунул руки в карманы, сказал:
– Намалевали тебя, Степан Харитоныч, здорово.
– Ты и мне медку дай, – Митька Спирин протянул пригоршню. – А то тебе вчера Чижик целый кувшин принес. Что один ешь?
Степан, идя прямо, не сгибаясь, сорвал плакат и свернул в трубочку:
– Медку? Да, пожалуй, придется и тебя накормить медком… И не ври.
– Нет, не вру. Своими гляделками видал… Кувшин целый…
– Врешь ведь!.. Перевинчу я вот тебе голову другим концом – будешь знать…
– А ты чего сорвал? – Илья поднял брови. – Чего срывать-то? Сорвешь еще, успеешь, ну, и дай поглядеть народу. Не заставляй еще раз зря трудиться.
– Правда, – поддержали Илью.
– Чай, не тебе одному глядеть!
– Не для тебя одного рисовано.
– Хо-хо!
– Медовичи! – выкрикнул Илья.
– Тятя, что там? – В окне показалась Стешка; у нее с плеча сползла сорочка, Стешка вздернула ее и правой рукой прикрыла груди.
– Якова разбуди.
– Титьки, титьки покажи отцу-то! – закричал, прячась за Илью, Митька Спирин. – А то меду наелся, теперь титек захотел, а то… – Митька оборвал.
Из мужиков никто не засмеялся, а Маркел Быков, проходя мимо, легонько прогнусил:
– Неположенное, Митрий, брешешь… Срамное.
Илья почесал затылок, промычал:
– Да-а-ам, – и быстро побежал к себе во двор.
За ним потекли мужики.
Степан подошел к окну и сунул Яшке плакат:
– Отыщи непременно маляра этого! Да быстрее. Что? Все страх тебя берет? А ты смелее. Будет, походил овечкой, волком становись.
И, глядя на то, как в раннем утре, поднимая пыль и виляя по колеистым дорогам, заскрипели подводы со жнецами и через гумна тропочками побежали безлошадники, или, как их попросту звали, кувшининки, – Степан тронулся на «Бруски». На «Брусках» у парка, светясь на солнце стальными зубьями, стояли три жатки, а в березняке на сучке висел баран, приготовленный Штыркиным на обед артели.
В это время в сельсовете грудились мужики. Они тихо перешептывались, глядя на сидящего за столом Яшку. Он чего-то ждал, затем развернул плакат:
– Ну, кто этих чертяков нарисовал?
Митька Спирин с улыбкой потянулся к плакату, точно первый раз увидел его:
– Да тут и не чертяки, Яков Егорыч. Тут люди-мыслети.
– Ты мне дурочку не строй, а то оглобли загну – не так запоешь. Ты мне говори: кто нарисовал?
– А откуда я знаю? Вот пристал! Пристал, прости господи, как банный…
– Ну! Это тебе ведь не трактир, а сельсовет… Секретарь, пиши протокол… Живей поворачивайся, ежели вообще не хочешь дома сидеть. Будет, поваландались с вами.
В сельсовет вошел Плакущев. Прислонясь спиной к печке, он посмотрел на Яшку. В глазах у Плакущева играл смех, как и у мужиков.
– Криком-то, Яша, не возьмешь. Не криком надо, а разбором дела, – сказал он.
– А ты чего притащился? Тебя звали? Прошу выйти.
Посторонних прошу выйти.
– Ты, Яков… – начал было Плакущев.
– Выйди, говорю! Что за безобразия!
– Я выйду, – Плакущев побледнел. – Я выйду, да как бы и тебе следом за мной… – проворчал он, переступая порог.
– Видали вашего брата, – бросил ему вдогонку Яшка. – Ишь, ходит, бука… Прошли те времена. Довольно. Ну, вы!
Мужики разом сжались. У Митьки Спирина забегали глаза, он подался к столу.
– Да ты, мил человек, Яков Егорыч, чего нас-то? Ты доищи, кто первый подошел к ограде… Вот чего доищи… А то ведь… Я подошел – я не первый подошел, могу обсвидетельствовать. Вот Маркел Петрович, – он показал па Быкова, – он обсвидетельствует: я не первый.
– А откуда отгадаешь, кто первый? Всех вас собрать надо. А кого ведь и нет. В самом деле – штука нехорошая, срамная штука, вроде как кощунство, – прогнусил Маркел и легонько потрогал плакат.
Яшка послал за Ильей Гурьяновым.
Десятник бежал ко двору Гурьяновых сломя голову.
– Иди… иди… председатель зовет… скорее.
– Эк, тьфу! – сплюнул Илья. – А жать-то нам кто будет? Он не будет жать? Скажи, не пойду. Ну, катись на четверке.
Илья двинул ногой, будто дал под зад пинка десятнику.
– Смотри, Илья, плохо ведь будет, – пригрозил десятник и кинулся со двора.
– Может, пойти надо? – вступился брат Ильи, тихий Фома, глядя на крышу сарая большими карими глазами. – Власть ведь зовет, а не кто.
– Власть? Чай, я ее… тьфу! – вновь сплюнул Илья и закричал: – Садись, эй, поехать надо!
– Верно-о! Мы ее выбирали, а не она нас. Мы без нее проживем, пускай она вот без нас… Пойдемте. – И Никита первый сел в телегу, тронулся со двора.
За ним выехали Илья с двумя снохами и Фома с татарином и двумя татарками.
Иван Штыркин доделывал ворота, обращенные с «Брусков» на Широкий Буерак. Ворота вышли высокие, тонконогие, как журавль, а на самой верхушке – поперек – светилась на солнце гладко выстроганная доска. Иван Штыркин последний раз ширкнул рубанком и слез.
– Готово, Степан Харитоныч… Глаза слипаются, так и валит ко сну.
– Иди в березняк, поваляйся.
Степан привесил к поясу ведерко с зеленой краской, взобрался на ворота и кургузой кистью начал старательно выводить на доске слова. Слова получались большие, раскосые, от слов книзу змейками ползли стёки. Степан торопливо подхватывал стёки кистью и клал краску на выстроганную доску. Когда он вывел: «Прочь все старое с дороги» – на «Бруски» из Широкого прикатил грузовик, везущий баб. Видя, как грузовик вышел из Широкого и, пугая кур, лошадей, поднимая пыль, помчался большой дорогой, Степан заторопился: ему хотелось всех, кто сегодня будет работать на «Брусках», во что бы то ни стало пропустить через эти ворота. Ему казалось, что если он не успеет сделать надпись, то что-то случится, случится какая-то непоправимая беда.
Грузовик остановился около березняка. Бабы, отряхивая юбки, платья, вылезли из кузова, а Анчурка Кудеярова, размашисто двигаясь по правому клину, подошла к воротам:
– Степан Харитоныч, принимай… Приехали на коне-скакуне.
– Рановато еще. Подите погуляйте немного… в парке. Груша, отведи их. Аль песню спойте… люблю песни. А ты, Коля, дуй за другими.
– Эх, господи, – вздохнул, прислонясь к воротному столбу, Давыдка. – Народу-то сколько Степан нагнал… Чего с ним будем делать?
