— Молчи. Это тебе счастье выпало, дурочка. Как бы он не раздумал. Таких, как мы, туда не везут. Там спасешься. Осмотришься и, глядь, заберешь своих.
Но Катя молила: «Это дочка моя…» В конце концов бригадир позволил проводить родственниц до места: поезд еще часа дна простоит.
Их повезли на окраину и остановились перед белым домиком.
— Малявины! Принимайте гостей! — крикнул шофер.
Семья сидела за столом: уходил на фронт младший сын, Петруша. Парни и девчата собрались его проводить.
Отец угощал. Петруша, высокий, складный, рассказывал, как его встретили в военкомате.
— Старшина поглядел и спрашивает: «Ну, как ты: водку пьешь?» — «Пью». — «Вот и молодец!»
Девушки визгливо засмеялись. Если бы не мать, стоявшая у дверей, можно было подумать, что здесь справляют день рождения.
Она уже выплакала все слезы, и глаза у нее тревожно блестели, как у человека, который давно не спал. Один только раз отвела она их от сына, когда обернулась к вошедшим. Шофер вышел. Мать коротко кивнула и тут же, указав на Петю, проговорила с бесконечным недоумением:
— Вот… вспоила, вскормила…
В полдень под звуки песен и гармоники все ушли вместе с новобранцем. Девушки повисли у него на руках. Мать шла сзади.
В Первоуральске был только заводской автобус со своим кондуктором. Варю временно устроили на заводе табельщицей. Маша оставалась дома одна. Ей казалось, она попала на край света. Природа была не по-северному яркая, и солнце весь день светило, а в ближайшем лесу было множество грибов — большое подспорье на зиму, но Маша не могла привыкнуть к новой жизни и все ждала, когда можно будет переехать к матери.
Школа была далеко, занятия еще не начинались.
По утрам у Малявиных все вместе слушали сводку по радио. Варя плакала, потом, высморкавшись, говорила: «На весь день горя хватит!»
По субботам к вечеру приезжала Катя — до понедельника. В Свердловске сначала не знали, куда ее деть, потом направили в швейную мастерскую, где изготовляли военные гимнастерки и шинели. И теперь она жила в общежитии, как тринадцать лет назад.
Она привозила продукты, рассказывала, какой красивый Свердловск, сказала, что ей обещали комнату.
До Свердловска было всего сорок километров. Но поезд уходил ночью, а до станции приходилось долго идти степью. И пока добиралась Катя до станции, ее не оставляли мучительные мысли. Лето подходило к концу, ночи уже холодные; Маше так и не успели справить зимнее пальто. И продуктов все меньше. Господи, в такое время надо быть вместе…
Норма в мастерской большая, часто приходится пересиживать. Было время, когда Катя возилась с кружевами и шелком и принимала это всерьез. Уж не приснилось ли все это: журналы, примерки, требовательные модницы?
Правда, и теперь еще можно было подработать шитьем, но где взять время? Хорошо бы стать донором, как Варя. Но у Кати не взяли кровь. Оказалось, у нее порок сердца.
В первую минуту она растерялась. Вот не замечала. «Это что же? Значит, мне недолго жить? А девочка моя?»
— Ну, что вы! — сказала докторша. — Просто нельзя сдавать кровь. Докажете свой патриотизм как-нибудь иначе.
И Катя успокоилась. Она быстро забывала плохое или печальное.
А люди прибывали из других городов; что ни день — все больше. Сначала с чемоданами и корзинами, как полагается, потом — налегке. Из Донбасса прибыла женщина, простоволосая, с одной хозяйственной сумкой в руках, в туфлях на босу ногу, но в кротовой шубке. И, несмотря на теплую погоду, нигде эту шубку не снимала. И ссорилась с гардеробщицами: «Как можно? Ведь это последнее, что у меня осталось!»
Вначале приезжие испуганно, но охотно рассказывали о событиях, о своем отъезде. Но в сентябре уже молчали. И если их тормошили, они повторяли одно: «Не спрашивайте!»
Все-таки наши держатся. Целый месяц — смоленское направление, все этим живут. Через день — горестное сообщение. Когда слышишь: «Без перемен», можно дышать. Целые сутки покоя.
Голос диктора ровный, бесстрастный. Есть слова, которые нельзя произносить с выражением.
«Если не дадут комнаты, — думала Катя, — придется ехать в Первоуральск». Но она не теряла надежды. И ей повезло: в конце сентября получила комнатку в восемь метров и разрешение прописать сестру и дочь. В комнатке было центральное отопление — роскошь, какую они не знали в Москве, в своем флигеле. Их дом помещался на главной улице, в самом центре. А во дворе была большая, лучшая в городе поликлиника.
В день их переезда было тепло, солнечно. Красивый город поразил Машу, особенно центральная улица, где оперный театр. И на этой улице она теперь жила!
Можно было подумать, что в городе какой-то большой съезд. На улицах масса народу; прохожие то и дело окликают друг друга, останавливаются, сыплют вопросами. Но в этом оживлении что-то лихорадочное. «Уже овдовела!», «Где же дети?», «А Лисковецкие? Петренко?» «Угнали!» «Куды? Боже ж мий!» Украинский язык, белорусский. Некоторые ответы кажутся неправдоподобными, особенно страшное слово «угнали».
Прошел еще месяц, и толпы возбужденных людей растворились в большом городе. Потом нахлынули новые волны приезжих — одни москвичи. Их теперь называли беженцами.
В школе занятия начались своим чередом. В классе было много ребят. Маша попала в дополнительный «Д». А в младших классах был даже параллельный «Е». Этого в Москве не знали.
Учительницы прямо на глазах худели. Они приходили в школу с сумками и бидонами, озабоченно шептались в учительской, убегали куда-то во время перемен, и было странно, что дисциплина все-таки не нарушается.
Перед началом занятий директорша сказала:
— У нас, ребята, как на фронте, надо крепко держаться, потому что фронт и тыл — единое целое. И школьная дружба должна быть подобна фронтовой.
Но недаром говорили, что седьмой класс очень трудный. Возбуждение Маши падало. К концу уроков уже невозможно было сосредоточиться, и веки, если надавить на них, нестерпимо болели. Однажды ей стало дурно на уроке; ее отвели в поликлинику.
В детском отделении было даже приятно: игрушки лежали на столиках, стены были разрисованы и доктор не торопился. Но когда пришлось зайти за справкой в общую приемную, Маша испуганно попятилась. Люди, много людей, похожих на тени, приступали к регистраторше, требуя чего-то, и раздраженно перебивали друг друга. Хриплые, злые голоса, кашель; туман, почему-то стоявший в приемной, метание регистраторши от стола к шкафчикам, где хранились истории болезней, несмолкаемый звон телефона — все это не поддавалось дисциплине, ломало ее. Война уже ворвалась в это помещение, где совсем недавно были тишина, и порядок, и образцовая чистота — предмет гордости врачей и их помощников.
Выйдя из поликлиники, Маша едва не задохнулась. Еще утром была ясная, хотя и холодная погода. Теперь поднялась такая метель, что не было видно зданий. Резкий ледяной ветер бил в лицо. Неожиданно началась зима, суровая с первых дней, как это бывает в лихую годину, когда людям трудно и нечем от нее защититься.
Два года назад Маша разучивала фортепианную пьесу, содержание которой Елизавета Дмитриевна объяснила так.
Зимнее утро. В детской тепло. За окнами синий рассвет. Пробуждение приятно, но вставать не хочется. Входит мама и говорит: «Вставай, пора». Это значит, тебя ждет день, полный удовольствий. Лакомства, игры, катанье на санках, а вечером — детский бал. И учиться не нужно — теперь каникулы… А вставать все равно не хочется.
Мама говорит: «Вставай, пора». И ей не жаль будить, потому что впереди будет еще лучше. А вставать не хочется…
— Вставай, Маша, пора, — слышится виноватый и печальный голос.
Рассвет еще не наступил, когда Маша вышла на улицу с кошелкой в руках. Трамваи уже звенели, но улица была почти пустынна. Только впереди у продовольственного магазина собралась будущая очередь. Люди беспорядочно толпились у закрытых дверей, но среди них уже выделился добровольный организатор порядка, молодой человек в полушубке. Послюнив кончик химического карандаша, он поднял руку и громко сказал: «Ну, давайте». И все стали выстраиваться в одну линию.
Маша успела подбежать к чернеющей кучке, когда юноша в полушубке уже писал прямо на ладонях протянутых рук цифры. Но Маша не захотела протянуть ладонь. Она сказала:
— Назовите номер, я запомню.
Окружение было подходящее: никто не назвал ее «прынцессой». Старушка, стоявшая сзади, сказала:
— Только сама не забудь.
Не раз становилась Маша в один ряд с бледными, заспанными людьми, преимущественно женщинами, целые часы простаивала в очередях. Но не это было унизительно, а вот такие подробности, как писание цифр на ладонях.
