— И еще вас зовут священником и попом...
Священник молча подошел ко мне и потянул за ворот рубахи:
— А ну, покажи крест!
Крест на мне всегда был, и потому я охотно расстегнул ворот.
— Вот, батюшка, глядите!
— Глядите... А на что глядеть-то? Креста нет!
Я глянул, и у меня сердце упало: на шее болтался один ниточный гайтан!
— Крест сегодня был! Я не знаю, куда он пропал... Скорее всего оторвался и потерялся!
Обдав меня густым запахом папиросного табака, священник передразнил:
— Потерялся... На тебе, наверно, креста-то с пеленочного возраста нет. И все из-за нерадивости твоих родителей. А ну, басурман, встань в углу на колени!
— Батюшка, мамка нынче же даст мне новый крестик: у нее на полке в мешочке, вместе с наперстками и иглами, десять крестов лежат...
Но священник не сменил гнев на милость, и я поплелся в угол и там встал на колени. Мальчишки и девчонки с жалостью и боязнью поглядывали в мою сторону, а мне было стыдно и обидно: ведь священник ни за что ни про что наказал меня, да еще басурманом обозвал. Стоял я на коленях и думал: «Поп не забыл, как я его в коридоре головой боднул!»
Но вот, наконец, урок кончился, и священник подошел ко мне и постучал согнутым пальцем по моему лбу:
— Если тебя, язычник, родители уму-разуму не учат, так я научу! Понял?
В тот день мне просто не везло! Выбежал я в коридор, а навстречу директор школы. Я ему обрадовался и спросил:
— Коронат Лександрыч, можно беженцевых ребятишек в школу привести? Двух парнишек и двух девчонок. Волосы у них белые, а на ногах кожаные лапти. Говорят и по-нашему, и еще по-другому...
Директор ожег меня злым взглядом:
— Ты учишься?
— Ага...
— Ну и учись, а в мои дела не лезь!
Я хотел возразить, но директор быстро ушел в учительскую. Мне только и оставалось удивляться:
— Как же так? Беженцы, а ты их в школу не берешь! Ну и ну!
* * *
Непогодь замучила нас. Мать каждый вечер подолгу молилась и шептала:
— Господи, пошли ты нам хоть малую милость! Вели ангелам дыру-то в небе заштопать, залатать. Если твои ангелы неумехи, заставь святых пророчиц и праведниц: они нашего, бабьего, полу и шитву у своих родительниц учились... Я бы не просила, но из той небесной дыры на землю вода ведрами льется. Хочешь верь, хочешь нет, но от мокрети даже люди, рабы твои верные, плесневеют и гнить начинают!
Мы с отцом слушали молитвы и переглядывались. Один раз я не утерпел и фыркнул, но отец схватил меня за рукав и вытащил на крыльцо.
— Мать зря себя терзает! Сколько лет с ней живу, столько толкую, что небо пустое и некому молитвы слушать, но... Хотя мать у тебя, сынок, богомольная, но ты над ней не смейся! Когда в полях гниет хлеб и мужик опускает руки от бессилия, баба готова не только у бога, но даже у дьявола поганого ведренную погоду просить и вымаливать!..
Мы стояли на крыльце до тех пор, пока мать не кончила моление и не позвала нас:
— Спать, мужики, спать! Ишь разгулялись, добры молодцы!
Оттого что в поле нельзя было даже заглянуть, нас, ребятенок, родители охотно отправляли в школу:
— Не мозольте нам глаза — идите к своим учителям? Они вас ждут, и о вас у них все думы.
Но вот наконец-то небо начало светлеть, а рано вечером стало морозить. Майданцы этому так обрадовались, что полными семьями выходили на улицу и весело перекликались:
— Глянь, сосед, на небушко: ишь, как часты звездочки перемигиваются!
— Это они нас увидели и радуются...
Мы тоже были всей семьей на улице, и мать торжествовала:
— Святые пророчицы и праведницы небесную дыру залатали...
Отец промолчал.
Налюбовавшись звездным небом, мы вернулись в избу и легли спать. Я уснул скоро, а вот отец глаз не сомкнул: боялся проспать. Он встал на рассвете и меня поднял:
— Одевайся, в поле поедем!
Вставать не хотелось, и я спросил:
— А что там будем делать?
— Если удастся, скосим на двух полосах гречиху. Я бы тебя не взял, но придется поглядывать за Гнедком, а то он яровину на чужих полосах потопчет.
Я оделся и вышел из избы. Гнедко уже был впряжен в телегу и часто фыркал и натужно кашлял. Отец погладил его по шее:
— Ты, Гнедко, хвораешь, как человек: чихаешь, кашляешь... Это от простуды: вон какая мокреть-то!
А улица шумела. И все село поднялось. Какая-то баба громко спрашивала соседку:
— Гречиху косить едешь? А косу не забыла?
Отец тронул Гнедка, мы поехали — и телегу сразу закачало, начало бросать из стороны в сторону. Отец схватился за бок и застонал:
— Ой как бьет! Мишка, возьми вожжи.
К полосе мы подъехали с полным рассветом. У отца, видимо, руки зудели — ему хотелось скорее за косу взяться.
— Мишка, ты выпрягай Гнедка и глаз с него не спускай, а я потихоньку-полегоньку начну косить!
И не перекрестив лба, он встал с косой на полосе гречихи. Тряхнул головой отец, размахнулся, и коса вжикнула, под корень срезала нежные кустики гречихи. На землю они падали с тонким стеклянным звоном. Это меня удивило.
— Тять, а почему гречка звенит?
— На ее кустиках мелкие ледышки висят: вот они под косой и звенят колокольцами...
К полудню отец гречку скосил, схватился за бок и, морщась от боли, спросил меня:
— Ну, хозяин, гречку оставим здесь сушиться или на гумно перевезти?
Я не знал, как лучше поступить, и уклончиво ответил:
— Ты хозяин — ты и гляди, как лучше!..
Отец шутливо погрозил пальцем:
— Ой, не хитри! Я не я, лошадь не моя, и я не извозчик?.. А если бы меня не было, тогда как?
— Тогда бы я перевез гречиху на гумно и там высушил...
— Вот и сделаем по-твоему. Запрягай Гнедка, да станем гречихой воз навивать!
И мы в тот день привезли на гумно большой воз немолоченой гречихи. Большими охапками разложили ее на крыше сенницы, на козлах, на стогу сена. Отцу было тяжело, он ойкал от боли, но работу не бросал:
— Пусть теперь сохнет, а потом, по морозцу, мы ее — под цепы и обмолотим!
К дому мы подъехали в сумерки. Мать помогла нам отпрячь Гнедка, а за ужином сказала:
— Беженцев-то в барское именье отослали. Ох, наши богачи и ворчали! Помещице, мол, рабочие нужны, а нам разве нет? Староста только руками разводил: «Так велено уездным начальством, а я супротивничать не в силах».
Отец слушал-слушал и передернул плечами:
— Провалиться бы им, богачам-то нашим! Как собаки друг на друга рычат...
Я спросил:
— Мам, а меня в школу не звали?
— То-то, что звали! Опять убогий Ванюха приходил: сказал, кто завтра на уроках не будет, того больше в школу не пустят.
Отец проворчал:
— Теперь могли бы с неделю подождать: хлеб же с поля убираем!
* * *
Все-таки утром отец послал меня в школу. И первым в этот утро занимался с нами священник. Мы опять слушали молитву, а Ванька Корабельщиков, как бродячий монах, уныло тянул:
Богородица дева, радуйся!
Чему богородица должна была радоваться, ни Ванька, ни кто-нибудь другой в классе не знали. Мы только крестили лбы и шмыгали простуженными носами. Священник делал вид, что на нас не глядит, но все время вертел линейкой...
После молитвы он воздел руки к портрету императора:
— Дети, это портрет его императорского величества Николая Александровича Романова. Богопомазанный император ведет войну против немецкого кайзера Вильгельма... Так попросим же всемилостивейшего творца неба и земли, чтобы он помог нашему любимому государю победить черную рать еретика Вильгельма. На колени, дети, и молитесь!
Мы с шумом опустились на колени и начали креститься и стукать лбами о пол: стук! стук! стук!..
Федька Егранов кланялся и то ли мне, то ли только себе бормотал:
— Водкой пахнет! Это от батюшки...
Наконец священник скомандовал:
— Встать! Теперь, дети, давайте споем гимн в честь его величества божественного императора России...
И, взмахнув широченным рукавом рясы, он запел:
Бо-же, ца-ря хра-ни!
Ученики гимна не знали и потому молчали. Маленький, худенький Андрейка Щицин спросил меня:
— Мишка, а чем бог нашего императора мазал?
Я один раз слышал от отца, что царей перед тем, как их посадить на трон, мажут маслом, которое называется миром. Но сказать такое Андрейке я побоялся: разговоришься, а священник заметит — и тогда опять в угол на колени! Поэтому я коротко ответил:
— Бог мазал императора кислой сметаной...
— А почему сметаной, да еще кислой?
— Так император-то был тухлым и пухлым: бог его сметаной помазал, а кошки вылизали и вылечили...
Священник заметил наш разговор и прикрикнул на меня:
— Суетнов, опять просишься на колени? Не разговаривать!
