Моя мать толковала:
— Когда войны идут — тогда и грибы растут, а когда их много растет — тогда и кровь ручьями бежит!
Отец хмыкал:
— Хм! От таких дождей хоть в войну, хоть в мирные дни камни и кирпичи корни пустят! Сырость, сырость виновата, а не война!..
Как-то у нас собрались старики и стали умствовать. Сосед дед Анашка спросил:
— Почему в мирные дни дождя тютелька в тютельку падает, а нынче не только хлебные злаки, травы да корнеплоды с клубнями, но и скотина и люди водой захлебываются?
Все молчали и ждали, что дед еще скажет, а он продолжал:
— Потому что от войны, от стрельбы пушек да ружей, произошло сотрясение земли, воздуха и небо прохудилось!
Моя мать поддакнула:
— Да, да! Так оно и есть. Господь на нас огневался и как бы еще раз всемирный потоп не устроил!
Отец отмахнулся:
— Не бойся потопа водяного, а страшись кровяного — фронтового!
Мать сердито подмигнула отцу: спрячь, мол, язык-то подальше, а то беды накличешь! Мужики понимающе переглянулись, взяли шапки и ушли. И только за ними закрылась дверь, мать сказала:
— Видел, какими сторожкими стали мужики-то? Боятся крутое слово молвить, а ты, простак, насчет фронта и крови... Вот кто-нибудь наябедничает уряднику или старосте!..
* * *
А земля и небо были затянуты тяжелым неподвижным туманом, сквозь который, будто через сито, с неба сыпалась водяная пыль. Жителям села было тоскливо: каждому казалось, что он попал в глубокую грязную яму, из которой на свет и солнце не выберешься. Бабы возле колодца вздыхали:
— Если солнышко не хочет нам показываться, то пусть бы ночами месяц светил!
Мать отозвалась:
— Его, наверно, ведьмы украли да за горами, за долами на цепь привязали. Вот когда та цепь сотрется и оборвется, тогда и месяц по небушку покатится!
Бабы вдруг глянули вдоль улицы и смолкли. Там, разбрызгивая лаптищами грязь, ковылял убогий Ванюха и еловой суковатой палкой по окнам стучал:
— Э-э-й, хозявы! Староста велит учеников в школу посылать!
Некоторые хозяева отзывались:
— И чего ты, косолапец, в такую слякоть людей тревожишь? Хлеб на поле пропадает, а ты... С часу на час ждем солнышка и тут уж старые и малые в поле побежим! Какая сейчас школа!
Ванюха останавливался, дымил огромной полумокрой цигаркой и простудно хрипел:
— Ты думаешь, я старосте об этом не толковал? Сказал, а он и слухать не хотел. Прогнал меня: «Иди, хорошенько обстукивай окна!» Вот я и стукаю, а ты ни за что ни про что ворчишь!
Бабы молча разошлись по домам.
Ванюха доковылял и до нашей избы.
— Эй, Иван Ильич, завтра Мишку в школу!
Родители не отозвались, а когда Ванюха отковылял от окон, мать тихо молвила:
— Вряд ли кто ребятишек в школу пустит! И ты, Мишка, не ходил бы. Лучше учись мужиковать. Гоже и бондарному рукомеслу научиться: все приработок будет! А школьное ученье мужику ни к чему! Я вот ни единой буковки не знаю, а дай десять рублей мелкими денежками, без обмишулки сосчитаю. Да и ты вряд ли когда больше десяти будешь иметь, а что в чужих руках и карманах есть, так не тебе их считать — на это есть писари и всякие чиновники!
Отец укоризненно головой покачал и отозвался:
— Недаром говорят, что всяк по-своему детей растит! Я сам в грамоте кумекаю и того же сыну желаю, а ты неграмотная и стараешься сына пеньком сделать!.. Нет, Мишка, хоть дождик, хоть снег, хоть солнышко будет, хоть нет, а завтра в школу беги! Вот какая жизнь-то стала крученая-верченая: без грамоты не поймешь, не разберешь и белый свет до самого гроба будешь видеть только черным...
Отец мог бы наговорить много, но на улице послышался шум. Мать глянула в окно:
— Ой, да никак цыгане приехали? Может, от полевой и луговой мокроты удумали в селе спасаться? Ну-ка, Мишка, сбегай узнай, кто там и зачем!
Я оделся и выбежал на улицу. На дороге стояли крытые повозки. Из них выбирались мужчины, женщины, дети. Ни волосами, ни цветом кожи они на цыган не походили. У кибиток появились сельские богатеи, а потом подошел и мой отец. Богатеи меж собой толковали:
— Вот они какие беженцы-то!
— Стало быть, от германцев бежали?
— Сказывают, что это не то литовские белорусы, не то белорусские литовцы...
Отец встрял в разговор:
— Каких бы они кровей ни были, а война их под корень разорила! В такую непогодь и слякоть, по дальней дороге, да с малыми детьми, наверно, муки мученические перетерпели. Неужто германец так силен, что хочет и до нашего Майдана добраться?
Петруха Сапунов даже глаза вытаращил:
— Чего ты сказал? От твоих речей у меня уши вянут! Не могут супостаты прибежать в такую даль! Перекрестись, Иван Ильич, и опамятуешься.
Старик-беженец подошел к мужикам и заговорил. Мужики переглядывались и разводили руками:
— Про что он?
— Будто по-нашему толкует, а все равно слова в уши не лезут... Дед, не разумеем твоих слов!
А я догадался, о чем беженец говорил:
— Старик сказал, что ихние дети зазябли... Тять, я их в нашу избу поведу греться?
Отец даже рта не успел раскрыть, как Сапунов на меня прикрикнул:
— Молчать! Беженцев сам староста по квартирам разведет!
Подошла мать. Принесла в фартуке несколько ломтей хлеба, вареные картофелины и пяток огурцов. Смущенно проговорила:
— Детишки-то холодные и голодные! Вот поесть принесла...
Богатеи промолчали. Отец позвал старика беженца:
— Дед, не побрезгуй, возьми еду для детей!
Лицо старика просветлело.
— О-о-о, бульба! И хлеб...
Он снял шапку и протянул ее. Мать положила еду в шапку. Появился староста и заторопил богатеев:
— Буров, Сапунов, Трусов! Скорее ведите беженцев к себе. Каждому по одной семье приютить...
Богатеи медлили, и наконец Трусов спросил:
— Приютить можно, но скажи, кто и сколько будет за квартиры платить?
— Частью казна, а частью сами беженцы. Если у них денег не будет, так отработают: у всех дел по горло!
Богатеи повели беженцев по своим домам, а мы пошли в свою избу. Отец раздосадованно ворчал:
— Жадности человека конца нет. На чужом горе и то хотят нажить деньги!
* * *
Я боялся опоздать в школу и, когда к ней подбежал, то застал класс в полном сборе. Мальчишки и девчонки стояли на крыльце, жались друг к другу и пищали, и смеялись, когда дождевые ручьи скатывались с крыши:
— Б-р-р-р! Собачья дрожь пробирает.
Андрейка Щицин выкрикнул:
— Скоро ли нас в школу пустят?
Но вот появилась уборщица.
— Эй, дрожальники, бегите в класс и погрейтесь!
Мокрые, в грязных лаптищах, мы с шумом вломились в классную комнату и сразу остановились, да, точно перепуганные мыши, притихли. Андрейка испуганно шепнул:
— Мишка, а тут поп!
Я и сам видел, что у классной доски стоял священник. Он взмахнул рукой, и широченный рукав рясы, словно большая черная птица, проплыл над нашими головами.
— Суетнов, начинай петь молитву «Отче наш»!
Я хотел было сказать, что у меня плохой голос, но промолчал и завел во всю мочь:
От-че наш, иже еси на не-бе-си-и...
Мальчишки и девчонки фыркнули. Священник притопнул:
— Э-т-т-т-о что такое? Разве можно превращать моление богу в балаган? Что за смех?
Я ответил:
— Батюшка, они над моим голосом смеются. Он у меня никудышный. Дядя Петруха Сапунов за такое пение выгнал меня из дома...
Священник помедлил и вызвал Егранова Федьку.
— Ну-ка, Егранов, запевай!
Федька пропел хорошо. Священник повеселел и разрешил нам сесть за парты.
— Дети, я буду приходить к вам по понедельникам. Разучим с вами несколько молитв, а потом начнем изучать священную историю, иначе — закон божий. Теперь же я кое-что спрошу у вас... Ну-ка, Суетнов, объясни мне, как ты понимаешь слова молитвы «Отче наш»!
Вопрос мне показался простым, и я, не подумавши, бойко ответил:
— Отче... Это отчим. Не родной отец. Чужой, значит!
Священник скривился, словно горькое проглотил:
— Я тебя спрашиваю не о человеках, а о боге. Понял? Озоровать ты мастер, а мозгами шевелить ленив!
И, пристукивая при каждом слове по столу, он продолжал:
— Так вот, запомни! Отче наш — это отец небесный. Бог-отец. Творец земли и неба, а также всего сущего в мире...
И священник ткнул себя пальцем в грудь:
— Я тоже отче! Отец духовный. Батюшка для вас и всех мирян. Так меня зовут и вы зовите!
Я несмело пролепетал:
— И еще вас зовут священником и попом...
Священник молча подошел ко мне и потянул за ворот рубахи:
— А ну, покажи крест!
Крест на мне всегда был, и потому я охотно расстегнул ворот.
— Вот, батюшка, глядите!
— Глядите... А на что глядеть-то? Креста нет!
