крепкой, так что чай даже немного кислил. Если сделать его еще и сладким, будет что надо.
Жора сел на бревно и взял кружку.
— Куда это он смылся? — спросил он.
— Недалеко. В таком состоянии никуда не уйдет. Спит где-нибудь под кустом: дитя ж природы, — сказал я.
Маркел был даже ближе, чем я предполагал. В дальнем углу поляны, там, где я обычно сваливал в кучу сушняк для костра, что-то затрещало. Маркел поднялся из-за этой кучи сначала на четвереньки, потом на ноги. Держался он нетвердо, но когда шел к костру, ему даже удавалось не падать, споткнувшись о кочки и ветки. Винтовка была, конечно, при нем и держалась на плече чудом. Роба Маркела была вываляна в траве и грязи и обсыпана брусничными и голубичными листьями.
Он подошел к костру и стал напротив нас с Жорой, раскачиваясь, как былинка.
Я не мог понять, что он сейчас думает, что собирается делать или что вообще хочет. Его лицо, оплывшее и посеревшее, было непроницаемо, и на этом опухшем непроницаемом лице исчезли даже глаза. Он вертел головой то в мою сторону, то в сторону Жоры.
Жора хлебал чай и смотрел через березняк на пролив.
— Садись попей чаю, Маркел, — сказал я, — заварил очень крепкий — это помогает.
— Не хочу чаю, — ответил Маркел и начал изучать меня; перестал даже раскачиваться.
Потом повернул лицо и начал изучать Жору. И тоже забывал раскачиваться. На непроницаемом опухшем лице появилась знакомая ухмылочка. Такая хитренькая пьяная ухмылочка.
— Не хочу чаю, — повторил он. — Я тебя не боюсь, Жора.
Жора молчал.
— Каб ты сдох, козел вонючий, — сказал Маркел.
— Прекрати, Маркел! — крикнул я.
— Свинья, — сказал Маркел молчащему Жоре, который продолжал с шумом хлебать из кружки.
— Перестань сейчас же! — возмутился я. — Ты что говоришь?
Он был не так уж и пьян — это стало заметно. И раскачивался он больше для виду.
Маркел снова повернул лицо и нацелил щелки глаз на Жору. В этот момент ремень винтовки сполз с плеча Маркела, и приклад глухо стукнулся о землю.
Жора налил себе еще чаю. И опять хлебал и смотрел через березняк на пролив.
Маркел не глядя взялся рукой за ложе, приподнял винтовку и вскинул ремень на плечо.
Жора допил вторую кружку, выплеснул остатки под ноги Маркелу и взял сигарету из пачки над костром. Он неторопливо прикурил от уголька и выпустил густой клуб дыма в сторону Маркела.
Коряк отшатнулся назад. Он не сводил своих опухших щелок с Жориного лица.
— Валентин, — сказал он, — ты зачем с ним купался?
— Просто мне хотелось, Маркел. А в чем дело?
— Не купайся с ним, Валентин.
Жора встал, с хрустом потянулся, переступил через костер и стал подкидывать в него обгоревшие веточки.
— Свинья, — бросил Маркел ему в спину.
Жора обернулся и не спеша сделал несколько шагов к Маркелу.
— Жора… — сказал я, встал и подошел к ним. Напрасно все это, подумал я, не нужно вмешиваться. Все равно они могут решить свои дела где-нибудь по дороге.
Маркел прислонился к березе и не менял позы. Он не спускал с Жоры набухших щелок, в которых страшно горели желтые, дикие, затравленные глаза.
— Жора, — повторил я.
Тот немного постоял, поглаживая кору березы, белую кожу дерева с черными крапинками; потом легонько оттолкнулся от ствола пальцами и вернулся к костру.
…Маркел допил чай и встал. Острые зубья далеких камчатских гор царапали большой и все еще яркий шар солнца.
— Оставайся у меня, Маркел, — сказал я, — в палатке хватит места для двоих.
Маркел отрицательно покачал головой. Он уже был вполне в себе, и хмель у него окончательно выветрился, только мелко-мелко тряслись пальцы. Он сидел у костра, сгорбившийся, усталый, пил крепкий чай и непрерывно курил, даже не вставляя сигарету в свой деревянный мундштук, а когда окурок уже жег пальцы, он этого, наверное, не чувствовал.
Жора спал с другой стороны костра. А может, просто лежал с закрытыми глазами. И ни разу не закурил.
Маркел поднял рюкзак и натянул лямки. Я хотел помочь, но Маркел снова покачал головой. Потом подпоясался узким сыромятным ремешком из сивучиной шкуры и взял свою винтовку.
Маркел поднял ее к лицу, провел ладонью по изъеденному временем стволу, пощелкал по ложу ногтем. Несколько раз передвинул взад-вперед бегунок прицельной планки. Мушка была сбита давно, и на ее место Маркел ввернул обточенный и отшлифованный медный винтик. Винтик блестел на солнце, и Маркел замазывал его черной краской и подкапчивал на пламени свечи. Но со временем мушка облезала, обтиралась и опять начинала блестеть медью.
Маркел открыл и вынул затвор, посмотрел нарезку ствола на свет. От нарезки еще кое-что оставалось, и хозяин особенно тщательно следил именно за этой частью оружия. Было удивительно, что он еще попадал из этой винтовки туда, куда целил.
Маркел вдвинул и закрыл затвор. Потом осторожно спустил взвод и поставил затвор на предохранитель.
— Пойдем, однако, назад, Жора, — сказал он, не поворачиваясь.
Жора открыл глаза и потянулся.
— Ага. Надо идти и отбрехаться: пробы мы так и не сготовили.
Он рывком встал, нагнулся за штормовкой и увидел бутылку из-под спирта. Жора взял ее, поболтал, будто там еще что-то оставалось, и, сильно развернувшись, бросил через березняк в сторону речки. Бутылка упала под кустом на той стороне и со звоном рассыпалась.
— Не жалко, что я пришел к тебе в гости, Валя, — сказал он. — Было весело. Извини, что не так. А пока бывай здоров.
— Угу, — ответил я.
Я подумал о том, что Жора захочет попрощаться со мной за руку, и не хотел этого.
— Валяйте, — помахал я, — да не заблудитесь. А я буду спать.
— Уже уходим, — сказал Жора, — спи спокойно, дорогой друг.
И они ушли, сначала Жора, а немного погодя и Маркел. Несколько минут слышалось похрустывание на склоне, чавканье сапог на колее; звуки удалялись, затихали, потом исчезли, и остался только шум Березовой, шум Лимимтеваям.
И было бы совсем тихо, если бы не ее неумолчный шепот, который мешал и тревожил.
Она-то шумит тут не первую тысячу лет, подумал я, и тут нового ничего нет. Как и всякая текущая вода, она движется под горку и журчит при этом, разумеется. Отчего бы ей не журчать?
Вот я лежу себе, и покуриваю, и думаю, что мне мешает этот шум.
Тебе просто больно думать о синеглазой женщине и рыжем Жоре, Фалеев. Ишь ты, как тебя знобит временами!
Ну, и не думай на здоровье. Они сами выбрали свои дороги.
А ты?
Я тоже сам. Никто на меня
