когда всем станет ясно, что президент не умеет доить коров. А может, президенту вовсе и не нужно уметь доить коров? Поди разберись. Жизнь штука сложная… Паулис вполне согласился с моей точкой зрения и продолжал рассказ о превратностях судьбы.
— С того совещания шел я домой, как Христос на Голгофу. Чувствую, это конец, надо новую жизнь начинать, совсем другую. И чем скорее, тем лучше. Да, неизбежно приходит момент, когда все воочию видят: мамочки родные, а король-то голый! До безобразия голый! И что тогда?.. Шел я по обочине шоссе к дому и думал. А была слякоть — то снег, то дождь. Темень… Машина моя катит сзади, шофер временами сигналит, никак не поймет, что стряслось с президентом. А мне лучше думается, когда иду пешком. Пускай посигналит, целый день баклуши бил, набирался жиру, в машине сидя… Иду и про себя рассуждаю. Есть два пути. Один из них: смиренно попросить подыскать мне какую-нибудь иную должность. Но очень смиренно попросить — никаких, мол, выдающихся способностей в себе не чувствую, зато буду исполнительным, старательным, послушным… Не найдется ли местечка, работенки по плечу… Только чувствую, что-то во мне надломилось, оборвалось даже, так сказать, количество перешло в качество, и меня совсем в ту сторону не тянет. Черт побери, да и с чего бы тянуть, скажи на милость?
Паулис, дружочек, лапонька, откуда мне знать? Почему ты меня об этом спрашиваешь? Смотрю я на Паулиса, Паулис смотрит на меня, и нам обоим очень хорошо, только чувствую, опять смех накатывает, и, взяв себя в руки, спрашиваю: а что же, тот второй путь, который он выбрал, в конце концов привел его на кладбище?
— Да, — признался Паулис, — наконец я принял решение, сел в машину и сказал шоферу: «Езжай!» Едва переступил порог дома, пока внутри еще все горело, крикнул жене, своей Олге: «Распрекрасная Олга, мы начинаем новую жизнь, я больше не смогу тебя содержать, придется тебе самой о себе позаботиться. С этого момента считай себя целиком и полностью эмансипированной: если есть желание, бери в руки лом или тачку и отправляйся мостить улицы…» Господи, что было! Содрала с ноги туфлю и через всю комнату… Хорошо, успел увернуться, не то бы остался без глаза. И чего мне взбрело на ум и как могло прийти в голову, что она в тяжелый момент меня бросит? Она, мол, с хлеба на воду готова перебиваться, лишь бы в беде быть со мной рядом. «Зачем же рядом, — шутя возражаю, — уж лучше через улицу: я на одном углу квас из бочки стану продавать, ты на другом будешь торговать мороженым». Олга падает мне на грудь и шепчет: «Милый, я давно мечтаю о настоящей жизни…» И поверишь ли, такие той ночью пошли у нас страсти-мордасти, будто только-только поженились. Так-то вот… Сейчас она воспитательница в детском саду: раз бог самой детей не дал, пойду, говорит, чужих нянчить… А чем занимаюсь я, ты уже видел. Работа хорошая, костей не ломит, одна беда, спиться можно, близкие всякий раз считают своим долгом пригласить тебя домой помянуть покойного. Железная воля нужна, чтобы устоять перед соблазном…
К слову сказать, и мы в кафе не сидели за пустым столом. Да это было бы и невозможно: кафе такое же предприятие, как все прочие, и ему положено план выполнять, а коль скоро ты не желаешь включиться в его выполнение, катись отсюда, убирайся подобру-поздорову, и при подобном отношении, само собой, разговора у нас бы не получилось. Так что мы до тех пор пополняли свой стол, покуда нам не сделалось совсем тепло и радостно и буфетчица уж заикнулась, не пора ли нам обоим восвояси. На улице мы распростились. На прощание Паулис, возложив руки на мои плечи, этак ласково сказал:
— Передай своим близким, пусть ко мне обратятся, когда вздумаешь сыграть в ящик. Я приду тебя проводить. Причем задаром. Разрази меня гром, если возьму хоть копейку. Над твоей могилой произнесу речь, каких никогда еще не произносил, помяни мое слово, ты в гробу прослезишься от умиления…
Вот как было дело… Иду я в одиночестве домой, а душа пузыри пускает, всякие мысли лезут в голову. Смотрю: светятся окна, — как сказал бы Вейденбаум, — там тепло, светло и музыка играет, а за столиком свободное место, тут твои современники, которым можешь душу излить… Не странно ли, я столько говорил о Паулисе Равине, вам давно уж надоело слушать. Но вот что любопытно: мне он совершенно безразличен, человечишка, о ком в тесном кругу можно стравить анекдотец, — и все. Вполне возможно, он сейчас у себя дома, переобувшись в теплые домашние туфли и развалясь в мягком кресле, подзовет к себе прекрасную Олгу и скажет: «Женушка, кисонька, знаешь, кого я сегодня встретил? Да вот этого балбеса, шалопая этого… постой, как же его звать, да ты помнишь, в одном классе учились…»
Что он разглядел в моей жизни? Как он отзовется обо мне?
Сейчас моя голова собой занята. О себе я думаю! Тут Равинь может пригодиться как некая мерка, чтобы сравнить и выверить свою жизнь. И тут, знаете, есть над чем пораскинуть мозгами: а как ты сам распорядился своей жизнью?.. Вот где собака зарыта!
1975
Айзсарги — члены военизированной организации в буржуазной Латвии (прим. переводчика).
«Лиелкая» в переводе означает «большая нога» «Дайльрозе» дословно — «прекрасная роза» (примеч. переводчика)
Вэстуре — история (латыш.).
Свободно от евреев (нем.).
