у него такой странный, можно подумать, здесь только его тело, а душа пребывает в каком-то ином мире. Сидел он, нет, даже не сидел, а приткнулся на самом краешке скамьи, ноги сдвинул вместе и засунул их под скамейку, совсем как девчонка. Я знал, таким манером он приноровился скрывать свои латаные и перелатанные башмаки. Пальтецо куцее, давно из него вырос, повытертое, полинялое, некогда было черное, теперь серо-вороньего цвета, а там, где по вытерто — на локтях, вокруг карманов, — закрашено чернилами, чтобы смотрелось поприличнее, но как раз из-за подобных ухищрений проплешины эти еще больше бросались в глаза… А сам он? Весь какой-то серый, на холоде — синевато-серый, в жару — розовато-серый, но всегда сероватый, будто не мылся год, а то и больше.
Больно видеть такого человека. Но я знал, что и сам смотрюсь ничуть не лучше, — такой же серый и потертый. Куртка на мне, правда, со стороны могла показаться довольно броской, однако наметанный глаз сразу различал, что скроена она из разношерстного тряпья, потому как одинаковой материи, к тому же незаношенной, под рукой не нашлось… Вся разница между нами заключалась в том, что Паулис потертые места закрашивал чернилами, а я на них не обращал внимания. Паулис ноги в худых башмаках прятал под лавку, а я свои ходули в зашитых и даже проволокой стянутых опорках демонстративно выставил на середину дорожки сквера: кто пойдет, пусть спотыкается или обходит — мне все равно… Вот какая разница была между мной и Паулисом.
Только что закончилась война, и мы еще не дожили до того дня, когда можно было вволю, всласть поесть. По ночам еще снилась полная миска… да нет, не каких-нибудь там разносолов, просто полная миска вареной картошки, разваренных, дымящихся картох, бери одну за другой и ешь до отвала. К сожалению, только во сне.
— Я должен извиниться, — все так же натянуто произнес Паулис, глядя на меня и не видя меня, вернее, глядя сквозь меня, мимо меня, поверх меня. — Я вел себя по-свински, — сказал он, — но…
Внутренне весь подобравшись, я ждал, что же последует за этим «но», однако Паулис пошмыгал носом и затих. Я, со своей стороны, никак не мог раскачаться, чтобы сказать ему, что не держу на него зла. Как-то не настроил себя на такую откровенность, не мог сразу подладиться. Помолчали немного, потом Паулис с легкой дрожью в голосе сказал:
— Я должен вырваться из проклятой бедности, чего бы это ни стоило… И вырвусь, иначе нет смысла жить. Не будь надежды выбраться из ямы, я прямо сейчас положил бы голову на трамвайные рельсы, — режь, не жалко… Не могу так жить… Не могу. Кто-кто, а ты-то должен понять. Посмотри… Посмотри внимательно!
Я поглядел в ту сторону, куда указывал Паулис, но там вроде бы ничего интересного. В конце сквера на двух столбах крепился щит, пестревший разноцветными объявлениями: требуются рабочие, требуются такие, всякие, разные… рабочие.
— Видишь? — спросил Паулис.
Я все еще не понимал, что должен был увидеть. Эти объявления, что ли?
— Вот-вот, — сказал Паулис. — Требуются рабочие. А почему не требуются… министры? Почему министры есть, а рабочих — нет?..
— Ты что же, собираешься в министры податься? — вырвалось у меня.
Паулис поежился, будто от холода. Потупился.
— Это я так… вообще. Что бы там ни говорили, а люди никогда не будут жить одинаково. На всех добра не хватит. Начнут делить каравай, все равно кого-то обойдут. Одному ломоть достанется потолще, другому тоненький, иной вообще без ничего останется. И тот, кто будет при дележе, прежде о себе вспомнит — так было, так будет. Да чем я хуже других, что должен остаться без ничего? Я выбьюсь в люди, вот увидишь. Помяни мое слово!
Он поднялся и ушел, и у меня было такое ощущение, будто он вовсе и не со мной говорил, просто вслух рассуждал, самому себе поверял заветные мысли, мечты и надежды, а рыжие осенние листья облетали с деревьев, устилая землю. Он ушел, втянув в плечи непокрытую голову, засунув руки в карманы, зажав под мышкой стопку учебников и велосипедную камеру… Да что он, спятил? Хочет, чтобы и я с ним заодно рехнулся?
Я мысленно последовал за Паулисом и увидел, как он возвращается в свой подвал, довольно просторный подвал, но… серый, с серыми стенами, серыми занавесками, серыми покрывалами на кроватях, серыми запахами, серой мачехой-бедностью по всем углам и щелям. Видел, как за неубранным столом сидит его отец и плачет горькими слезами спившегося человека: в который раз сменил место работы, потому как нечем было поживиться или возможности что-то утащить были совсем невелики, и вот приходится подыскивать что-то новое, ведь и цыпленок жареный тоже хочет жить, о человеке и говорить нечего. И я видел сестру Паулиса — чуть постарше его самого, с густо намалеванными губами, туго обтянутой грудью, вихляющей походкой, — видел, как она с очередным кавалером, или клиентам, что ни день новым, уединяется на кухне, где на грязном полу расстелен матрац, серый матрац… А Паулис в своей каморке рядом с кухней, заткнув уши, набросив на плечи пальто, разложив перед собой учебники, сидит и мечтает, как вырваться из бедности, ибо это она, уродина, покорежила жизнь отцу, швырнула на матрац его сестру, серым цветом выкрасила его самого.
Как при такой серости проклюнуться слабому ростку человечности? Как уберечь его от холодных ветров?
Матери у Паулиса нет. Ее унесла война.
У меня нет отца и старшего брата. Их тоже унесла война.
В общем-то, был я подростком, но с постаревшей душой, и удивить меня чем-то было трудно: слишком многое пережил, перевидел. Доля такая выпала. Я знал семьи, из которых один сын ушел с коммунистами, а другого забрали в фашистскую армию. Брат брату глотку готов был перегрызть, отец сына убить… Войной загубленные души, заживо в концлагерях сгноенные, на виселицах удушенные, во рвах зарытые… Кто сосчитает их? Я знал людей, вложивших себя в подвиг, — яркими ракетами взметнулись они в ночном небе и угасли. Но я знал одного дядьку из третьей квартиры нашего дома, тот свиной тушей откупился от концлагеря, и знал еще другого, из седьмой квартиры, который за бидон самогона отвертелся от службы в эсэсовском легионе. Мать говорила про них: «Вот стервецы, умеют устраиваться…» Я толком не мог понять, порицает она тех людей или сожалеет, что у самих не нашлось ни туши, ни самогона, чтобы устроиться таким же образом… Потеряв мужа и старшего сына, мать моя, будь на то ее воля, обратила бы меня в клопика
