свекольник по рупь две. Нет чтоб водки принесли. Скупой народ. И чтоб вылечили их, и чтоб дешево обошлось. Тьфу, скупердяи!
Перед отъездом он вызывал мать в сени и требовал:
— Дай-ко сотняги две.
У Аграфены лицо каменело, становилось сердитым.
— Чо они, растут у меня? Прошлой раз обчистил.
— Ну-ну, давай не ерепенься, — прикрикивал Тимоня. — Вон Степану ехать пора, — хотя Степан его не торопил и ехать пока не собирался.
— Нету, — говорила тетка Аграфена.
— Есть!
— Нету!
Тогда Тимоня начинал пугать Аграфену:
— Последний раз говорю: дашь или нет? Не дашь — теперь же к милиционеру Фетинину пойду. У него есть приказ на твой арест, да я его уговорил: старуха, мол, вовсе бестолковая, чо с нее возьмешь. А теперь передам: вовсю людей калечит, не справляюсь с ней, забери и суди ее как тунеядку по самой строгой статье.
По Аграфениному лицу можно было понять: верит и не верит Тимоне. А тот уже говорил Степану:
— Вправду ведь, своими глазами акт видел. На синей бумажке написан.
То, что акт на синей бумаге, Аграфену пугало. Значит, вправду видел.
Тетка Аграфена задирала подол широкой верхней юбки, отвернувшись, рылась в тайном кармане, шуршала деньгами.
— На, брандахлыст двухетажной, — говорила она и совала Тимоне согретую на животе пачку денег. «Двухетажным» сына она называла потому, что он ее ругал и в глаза, и за глаза за то, что слывет ворожейкой и знахаркой, и в то же время вырученные на этом деньги забирает у нее, да еще требует побольше.
Тимоня бегло пересчитывал деньги, снова тянул руку:
— Мало! Тут сто семьдесят. Тебе еще натаскают, а мне вот так нужно, — и резал себя ладонью по тонкой, цыплячьей шее. — Девка замуж собирается. Скажу, бабка вовсе заскупела, ни рубля не дает.
Про девку он, наверное, врал, она еще в восьмом училась. Но Аграфена опять рылась в потайных складках юбки, совала и вправду, видно, последние деньги, потому что были это уже рублевки да трешницы.
Сердито хлопнув дверью, уходила она в избу, а Тимоня весело шагал к трактору. Ни «прощай», ни «до свидания» они друг другу не говорили.
— Выпей, Степан, — предлагал Тимоня и протягивал бидон.
Степан с Тимоней выпивать не любил. Всегда неладно это кончалось. Нехорош был выпивший Тимоня-тараторка.
— Не могу. Тебя ведь везти, поди, придется, — объяснял отказ.
— Нелишне бы.
— Выпившего-то меня за загривок и…
— Ну, я сам нештатный инспектор ГАИ, — хвалился Тимоня. Поди, врал.
— Иди ты! — и удивлялся, и негодовал Степан. — Голова!
— Жизнь, Степа, научит вертеться. Ну, давай пей.
— А обратно как? Я ведь без тебя поеду. Обратно поеду пьяный, меня за штаны и…
Тимоня пил вино прямо из бидона, утирал губы ладошкой и подставлял бидон Степану. Тот отстранял посудину и заводил мотор. Что-что, а пить с Тимоней закаину дал.
Когда подъезжали к Лубяне, Тимоня заметно веселел, хотелось ему перед Степаном похвалиться.
— А-а, ладно, — говорил он, — плевать я на твою «хлопушу» хотел, — это он так Степанов трактор называл. — Мне Зотов газик даст. Вмиг до дому домчусь.
— Как знаешь, — с обидой за трактор говорил Степан и, высадив Тимоню, больше ни секунды не задерживался, хоть видел, что тот машет рукой и приподнимает, показывает свой бидон:
— Зря ездил, только настроение все испортил, — говорил Степан Ольге.
— А тебе говорено было — не езди.
— Дак как?
— Вот тебе и «как». Все обидеть Тараторку боишься. Да он, чем чаще будешь показывать от ворот поворот, тем тебя выше станет ценить.
«Да, Ольга правду говорит», — думал Степан, а в другой раз опять вез Тимоню. Умел тот подъехать к Степану, находил слабые струны. Сначала разжалобит или что-то наобещает, а потом уж попросит довезти.
Зотов и вправду давал Тимоне газик, несмотря на то, что в первые дни работы сам же выгнал его из заместителей. Кое-что зависело теперь от Тараторки. Он знал, когда в Иготино прибывают удобрения, мог быстренько сообщить, что в МСО пришли кирпич, шифер и цемент, какие «Сельхозтехника» получила новые машины. А оттого, ко времени ли поспеешь, многое зависит. Это хорошо знал Кирилл Федорович. За подсказ стал ценить Тимоню. Поэтому, вольготно развалившись в газике, катил тот из Лубяны в Иготино.
Так вот и существовала последняя в деревне Сибирь жительница Аграфена Карасиха. Расскажи о такой где-нибудь в городе, удивляться станут. А удивительно-то не то, что такая она. У нее со старой поры эта закваска осталась. Удивительно иное, что находились люди, которые Аграфене верили. Одни вон космос осваивают, на Луну летают, все чудеса разгадали, а другие, будто в старо-старо время, в бабкину болтовню верят.
В начале апреля это случилось. Прибежала к Степану из Сибири женщина, которая лечилась у Аграфены, лицо все белое, губы никак места не найдут, еле слова выговаривает:
— Померла ведь ворожейка-то. Тетка-то Аграфена преставилась.
Как всякая смерть, и эта была неожиданная. Степан в контору побежал. Вызвали по телефону Тимоню. Он быстренько прикатил. Такое дело да медлить. Степан его без всяких разговоров отомчал в Сибирь. Ольга тут уж ничего не сказала: такое дело.
А под вечер Степан поехал сам. Как-никак в приятелях когда-то с Тимоней ходил. Да и не кто-нибудь, а Аграфена за него высватала Ольгу. Надо помочь.
Когда жениться-то надумал, по осени уже дело было. Степан тогда терпеть муки не мог. Днем осмелился, подошел к Ольгиному дому. Повезло ему — она у самого окошка сидела, в четверти масло взбивала. Для удобства на колени подушку положила и знай бултыхает молоко в бутылке.
— Оль! — окликнул он.
Она вся румянцем залилась.
— Что ты, Степан? Пошто пришел-то? Увидят.
— Аграфену я, Оль, пошлю. Сватью.
Ольгу как из каменки жаром обдало, еще больше скраснела.
— Ой, боюсь. — И про масло свое забыла. — Когда пошлешь-то?
— В субботу после паужинка.
У Ольги глаза засияли, потом потупилась она — нехорошо радоваться.
Аграфена влеготу все дело обстряпала. Через неделю уже Степан взял у колхозного конюха колоколец, на котором было отлито: «Езжай — поспешай, звени — утешай!», и стал готовиться к свадьбе, извещать дружков и родичей. И Аграфена была чуть ли не первой гостьей на свадьбе.
А вот теперь померла.
Когда явился Степан на этот раз в Аграфенину избу, Тимоня уже всех старух, которые обряжали покойницу, прогнал и, взяв ржавый топор, отдирал половые доски. Вся изба была в лоскутьях обоев. Видно, и обои ободрал. Искал чего-то.
Аграфена лежала в гробу со сдержанно поджатыми губами. В уголках их еще хранилась оставшаяся от жизни усмешка. Будто усмехалась она Тимониным делам. Вот-вот подбросит ершистое словцо сыну: чо, брандахлыст двухетажной, золото хочешь
