ты ведь ей навяливал, когда у тебя ничего не вышло. Хотел досадить бабе, а потом опозорить. Вот, сундук, сорок грехов, какая кутерьма была.
— Я сундук? — спросил Тимоня.
— Ты, — ответил Степан и добавил: — А если бы случилось чего, ты бы здесь, Тараторка, не сидел. Я ведь тоже ох каким злым могу быть. И теперь вот ты меня из себя вывел.
Степан встал и пошел к двери. Тимоня поймал его за рукав.
— Степ, не ходи! Прошлое дело-то.
Степан вырвал руку, спустился с крыльца.
— Степ, не уходи, — заныл Тимоня. — Не уходи. Мать у меня померла, а ты…
Степан сел в трактор.
— Ну как я один-то? По водополице-то как я пойду? Грузу столько, — стараясь разжалобить Степана, крикнул Тимоня с крыльца.
— С кем-нибудь другим отвезешь. А я на тебя смотреть не хочу, не только рядом ехать. Ей-богу, не смотрел бы, — крикнул Степан и погнал трактор в Лубяну. Кабы не врал на Ольгу Тараторка, еще бы перевез его вместе с барахлом, а теперь нет. Пусть сам, как знает, добирается.
Степан не знал, откуда взялся в Лубяне этот человек. Привез его сюда председатель коммуны Василий Тимофеевич Касаткин. С тех пор этот коротенький юркий мужичок живет тут. Уже состарился, а все взрослые по-прежнему называют его Федя да дядя Федя. Федя — бывший избач, клубарь. Один раз только года на два уходил из Лубяны в соседний совхоз, а так все тут жил. Тогда Мережко его в новый свой Дом культуры сманил. А при Зотове вернулся Федя в Лубяну.
Если поглядеть на него взыскательно и с осуждением, всю жизнь пропел Федя и проплясал. Ну, а если подобрее да посочувственнее — много он скрасил лубянцам и легких, и тяжелых дней. Песни и пляски самому Феде зажитку не добавили, но он об этом не горюет.
Молодую жену, учительницу, проглядел, уехала она от него в город, к родителям, а потом нашла там себе нового мужа. Говорят, обиделась на Федю за то, что мало о ней думал.
Увезла она с собой их сына Колю. О сыне Федя всегда пекся. Когда в город попадал, просился с ним побыть. В кино, в заречный парк водил, мороженым кормил, разговоры всякие добрые вел. Если разрешала бывшая жена, привозил он Колю на недельку в Лубяну. Рыбачили вместе на Чисти, ездили в луга по смородину, ходили в поскотину за грибами.
Перед войной еще купил Федя сыну фотоаппарат. Снимать учил. И теперь у него в старом коммунарском доме, который скрипит в сильные ветры и даже, кажется, раскачивается, как пароход, висят в рамках те мутно-серые фотоснимки, которые сделал Коля.
Наверное, повлияло это детское занятие на Колю. Фотографию он не забросил. В газетах то и дело его снимки печатаются. Там, в газете, он и работает. И под каждым снимком его подпись: Н. Колодин. Феде тоже фамилия Колодин. Федор Иванович Колодин. А сын — Николай Федорович Колодин.
Как увидит Федя газету с фотографиями, где надпись «Фото Н. Колодина» стоит, обежит всю Лубяну. Лицо сияет, в глазах блеск:
— Мой Коля опять напечатан. Композиция какая! Ракурс! Художественная фотография!
Чего-чего, а хвалить Федя может. Послушаешь его, так всяких хитрованов вовсе на свете нету. К примеру, на жену свою у него никакой злости не было. Закроет глаза, мотнет головой:
— Она была женщина чудной красоты. Совсем девочка. Такую на руках надо было носить, у ног ее сидеть и тихо в глаза глядеть, а я каждый вечер то на спевке, то на репетиции, то на заем иду подписывать. Нет, я ее не виню. Это я виноват! Она женщина чудесной души.
На взгляд Степана, хорошо Федя клубом заправлял. При нем были круглый день, с утра до ночи двери настежь. И ребятишек, и взрослых веселил. А теперь, хоть и построен в Лубяне новый Дом культуры, часто висит на нем замок. Или телевизор шумит. Заведующий Домом культуры Санька Макин, Егоров сын, часы свои знает — и все.
Федя, уже волосы сивые были от седины, лысинка что блюдце, а начнет на баяне играть, всех развеселит. Ногой притопывает, глаза так и искрятся. Не хочет иной, да выскочит плясать. А уж зайдет человек, который мало-мальски способен пиликать на баяне, Федя ему музыку передаст и пошел сам выплясывать. Такой хоровод заведет, что и молодых, и стариков со скамеек выворотит. И сам он везде. Только лысина мелькает.
Теперешний клубарь Санька Макин то и дело или у Зотова или у Андрея Макаровича Дюпина сидит да денег просит.
— Драматический кружок хочу организовать, артист будет из города приезжать, чтоб руководить, а у меня ни грима, ни костюмов нету. Хочу молодежный ансамбль создать, инструменты для эстрадного оркестра надо купить.
Андрей Макарович голую свою голову чешет: ну и запросы у парня.
— А ты это, Сань, Александр Егорович то есть, гитары-то купил для ансамбля, так зачем они у тебя пылятся? Не слышно, не играет никто.
— Струны лопнули, — медленно объясняет Санька.
— Так что легче-то купить, струну или гитару? Почему в порядок не приводишь?
— А теперь эстрадный оркестр надо, — говорит Санька и чмокает своими толстыми губами.
Андрей Макарович вздыхает:
— Один разор с тобой.
— Нельзя на воспитательную работу денег жалеть, — учит его Санька.
Наконец Андрей Макарович находит выход:
— Давай так: гитары ты отремонтируешь, приведешь в порядок, тогда насчет оркестра приходи. А то ведь так профукаемся. Все от тебя зависит.
Санька уходит недовольный: жалеют денег на культурную работу.
А Федя и в скудные притужные дни не жаловался на судьбу. Когда пьесу ставил, обходился свеклой на румяна, сажей, чтоб брови подмазать, на бороды и усы шла куделя. Как-то перед войной еще даже Степана заставлял на сцене выступать, да толку не вышло. На людях Степан весь окаменел, повернуться не мог, слова забывал. А Ольга до рождения Даши, да и потом бегала на спевки, выводила, одетая в старинный сарафан: «В ни-изенькой светелке о-огонек горит».
Теперь Федя Колодин на пенсии. Придет днем к запертому Дому культуры, постоит у крылечка. Тоскует, видно. Что делать? Газетку с сыновым снимком всем показал, поистерлась она. В Доме культуры надо бы заняться кое-чем, да Санька ему ключ не доверяет.
Как-то уехал Санька на курсы, два пенсионерских месяца заправлял Домом культуры Колодин. Вовсе двери, считай, не запирались. Повалили сюда и старичье, и молодежь. Хор народный пел, кукольный театр работал. Вызывал Федя на круг плясунов, кто лучше спляшет, тому подарок.
Санька вернулся, навел строгость. У него часы
