встречал новый день.
Вот почему он не приехал в окружком, а появился на вокзале перед самым отходом поезда, когда его уже не ждали.
Легким и решительным шагом он направился к Иналу, уже стоящему около вагона. И Степан Ильич и Инал, увидев Казгирея налегке, почувствовали неладное, и все же то, что сказал Казгирей, поразило их.
— Я еду, — сказал Матханов после приветствия, — но мой путь другой: не Москва, а Мекка. Это решено твердо, Инал. По другой дороге, если это тебе нужно, ты можешь отвезти только мой труп.
Было ясно, что уговоры или возражения неуместны.
— Что же, Казгирей, — сказал Степан Ильич, — может, ты и прав. Верно, что твой путь лежит не в Москву, не через Москву, а в Мекку…
— Что ж, Мекка так Мекка! — проворчал Инал. — Видно, туда ведет русло твоего ручья… Когда же думаешь двигаться? Один или с кем-нибудь? В Москве все-таки спросят: а где же Матханов? На пути в Мекку. На чьем попечении? Не с Жирасланом же! Что я отвечу? Жираслана и самого надо ставить на ноги…
— Жираслан живуч, — заметил Эльдар. — А Казгирею теперь один аллах защита!
И Казгирей снова со всей силой почувствовал свое одиночество.
Раздался удар колокола.
— Третий звонок! Отправление! — пропел дежурный по станции и почтительно подошел к провожающим: дескать, пора и прощаться.
Инал в широкой мохнатой бурке уже стоял на площадке вагона.
Казгирей оглядел провожающих через пенсне, взгляд его остановился на Эльдаре. Но тот уже давно избегал встреч со своим прежним спутником по кабардинским дорогам. Сейчас он держался в сторонке, оживленно беседуя с боевым товарищем Хажметом. Очень кстати было для него появление Хажмета!
И, уже обращаясь не к кому-то в отдельности, а ко всем вместе, Казгирей повторил сказанное давеча в Батога:
— Трудно. Очень трудно! Горько! — И, встрепенувшись, проговорил другим тоном: — Но… еще не все сказано… не все книги прочитаны…
— Все сказано, Казгирей, — пробасил Инал. — А если что осталось, об этом мы поговорим в Москве, там все договорим. Там будем говорить и о новой типографии, и о новых книгах. Верно, Степан Ильич?
Степан Ильич ответил немногословно:
— Разговор серьезный. Не простой разговор. Конечно, в Москве вам помогут… а Казгирею — и тут прав Эльдар — теперь один аллах защита… Что ж, Казгирей сам сделал выбор…
Астемир смотрел на Казгирея с такою же строгостью, как и другие. Но он видел и понимал, как трудно сейчас этому человеку, и ему хотелось сказать Матханову что-нибудь доброе. А может, выражение сочувствия лишь еще больше уязвит его? Да, наверное, это было ошибкой, но Астемир искренне сказал то, о чем он думал все время после великого туриха, когда Матханов пришел к нему в школу и посоветовал учить детей корану. Астемиру казалось, что тогда он ответил недостаточно решительно, и давно искал возможности еще раз поговорить об этом с Казгиреем.
— Ты твердишь о книгах, Казгирей, — сказал Астемир. — Я помню тот день, когда ты советовал мне учить детей корану. Теперь я точно знаю, что ты неправ, нам нужны другие книги, Казгирей, не те китапы, по которым учился ты. Некоторые называют наше время лихим. Это неверно. Время не лихое, а умное. Другие нужны книги, другие люди. Умное время! О нем написано не в твоих книгах. Оглянись вокруг…
Буфера в этот момент лязгнули, и вагоны пошли.
Казгирей не отвечал на слова Астемира. Нервно теребя концы старинного пояска, он с удивлением посмотрел на него, как бы не веря, что простой человек может выразить такую мысль.
Поезд уходил. Инал, стоя вполоборота, легким поклоном распрощался с остающимися.
Вскоре вагон поравнялся с группой детей, которые ушли вперед в сопровождении Еруля.
Некоторое время дети бежали рядом с паровозом и впереди всех Лю. Мальчик старался подражать движению поршней паровоза и еще долго, уже когда поезд прошел мимо, смотрел вслед, и в его глазах светился восторг. Вероятно, это был такой же отблеск счастья, какой горел в глазах деда Баляцо, увидевшего блеск чудесного мгновения.
ЧУДЕСНЫЙ СВЕТ
Послесловие
I
Он пришел к нам в дни оборонительных боев на Волге. Алим — так звали нового сотрудника армейской редакции — был переведен из расформированной кавалерийской дивизии. Еще долгое время он донашивал фуражку с синим околышем и синие петлицы. У него сохранилась и серая черкеска с кинжалом. Но об этом мы узнали позже, когда после развернувшегося наступления ушли далеко на запад. В один из праздничных дней, когда мы стояли в каком-то хуторе у Балтийского моря, он надел свою черкеску. Среди нас, «общевойсковиков», его статная фигура выглядела в таком наряде театрально. Но нам было приятно смотреть и на эту фигуру, и на смуглое лицо с темным румянцем на чуть выступающих скулах, и на карие глаза, в которых улыбка легко сменялась гневом.
Нужно заметить, что Алим оказался среди нас единственным строевым офицером. Он в начале войны командовал минометным взводом. Своей подтянутостью и дисциплинированностью он выделялся среди нашей газетно-писательской братии.
Так вот, в тот праздничный день Алим нарушил дисциплину. Несясь в стремительной кабардинской пляске, он выхватил наган и выстрелил вверх. Но над головой плясуна оказался потолок, и Алима чуть было не привлекли к ответственности. Оправдываясь, он ссылался на национальные традиции, согласно которым пляска без стрельбы — не пляска. Традиции были приняты во внимание, и дело ограничилось внушением и указанием, чтобы подобное не повторялось. Позже он рассказал мне, что если его отцу не удавалось пострелять на дружеской вечеринке, то, прийдя поздно ночью домой, он снимал со стены ружье, выходил во двор, делал три выстрела в небо и только после этого ложился спать. Иначе старик не мог заснуть.
Переспорить Алима по части традиций мог не всякий. До войны он был директором республиканского научно-исследовательского Института национальной культуры. Он хорошо знал историю и обычаи своей страны. И наши беседы о фронтовых делах нередко перемежались разговорами об истории Кавказа. Меня интересовали варианты мифа о Прометее, и я с интересом слушал рассказы Алима о легендарном герое Сосруко, о дерзновенном Насрене и боге Тха. Мы беседовали об аргонавтах и амазонках, о богатырском племени нартов, о царице Марии Темрюковне и о просветителе Шора Ногмове.
Обычаи и нравы своего маленького народа Алим знал превосходно. О чем бы ни зашла речь — о способе приготовления сыра, об уходе за породистым конем или о человеческих характерах — он говорил об этом с увлечением. Я запомнил его рассказ о сварливом крестьянине, который перепахал и засеял дорогу, идущую вдоль
