Здесь лежали головные цепи казаков, и отсюда ясно были видны позиции матросов и красногвардейцев.
Все склоны Пулковской горы были изрыты окопами. Густые длинные цепи красногвардейцев, то подаваясь вперед, то отходя назад, наступали в центре; матросы, в коротких черных бушлатах, соблюдая строгое равнение, наступали с флангов.
Овраг, по дну которого, в осыпях голубой глины, текла речонка, был демаркационной линией между казаками и войсками Военно-революционного комитета.
Бой начался под косым, холодным дождем, хлеставшим по лицу, ложившимся с шепотным шумом на рыжую траву и изрытую окопами землю.
22
…Шахов привык к свисту пуль, к белым комкам шрапнелей, окутывающим низкие постройки Пулкова, к неопределенным шумам, которые плыли и дрожали вокруг него: ноги больше не врастали в землю, спина не вдавалась в стенку окопа.
Он не чувствовал страха: наоборот, слишком часто (чаще, чем это было нужно) он поднимался над валом, забывая, а может быть, прекрасно помня, что для хорошего стрелка голова человека на двести шагов является прекрасной мишенью.
Шахов до мелочей припоминал разговор с Галиной, испытывая горькое чувство уверенности в том, что эта женщина, которую он никогда не мог забыть, потеряна для него навсегда.
Не потому, что она любила другого (он был почти уверен в этом), но потому, что сама стала другою.
Впрочем, что ж! Все идет своим порядком, его руки делают только шесть простых движений — затвор вниз и назад, затвор вперед и наверх, приклад в плечо, палец на курок, — он метко стреляет, он имеет право забыть наконец о том, что…
— Атака! В атаку пошли! — сказал кто-то у него над ухом.
Он оперся на винтовку и выглянул из-за невысокого вала: по рыжему полю летели игрушечные всадники. Они сбились в кучу, потом раздались в стороны и помчались прямо на красногвардейцев, на Шахова, на окопы.
Дикий, отдаленный крик вдруг стал слышен; с каждым мгновением он все нарастал и приближался.
Правее часть отряда бросилась бежать.
Кривенко с револьвером в руках выскочил из окопа и помчался наперерез бегущим, злобно ругаясь.
— Назад, назад!
Крик все приближался; и вдруг Шахов увидел, что с обоих флангов навстречу казакам бегут матросы.
Он торопливо выскочил из окопа, его соседи, карабкаясь через вал, один за другим, вышли на поле, — и все побежали к оврагу, навстречу игрушечным всадникам, голубой глине оврага, белым разрывам, пятнавшим синий кусок неба над Царским Селом.
Молодой матрос, держа винтовку наперевес, молча бежал рядом с ним. Шахов мельком увидел его лицо, разгоряченное, потное, и ему показалось, что над этим лицом качается и свистит пронизанный пулями воздух.
Овраг остался за ними, мокрые постройки замелькали в стороне, на краю неширокого поля.
— А-а-ах! — негромко сказал матрос и остановился.
Навстречу им, из-за построек, выскочили казаки, и дальше все покатилось, как в нестройном, перепутанном сне.
Шахов выстрелил из винтовки, ударил кого-то штыком и, горячей рукой схватившись за холодный стержень затвора, пытался снова зарядить пустую винтовку.
Огромный лохматый казак, стоявший у обгорелой избы, неторопливо подошел к нему; он повернулся и бросился бежать обратно.
— Стой, сукин сын, — неспешно сказал казак, свободной рукой крепко схватив его за ворот и толкая в спину прикладом,
Задыхаясь и хрипя, Шахов старался разогнуть крепкие костлявые пальцы.
Он разорвал наконец рубаху и повернул голову: матрос, вырвавшись из рук казаков, бежал по узкой меже под железнодорожной насыпью.
Другой казак, коротенький, кудрявый, что-то невнятно приговаривая, стал целиться. Матрос все бежал, не оглядываясь.
«Как медленно бежит», — подумал Шахов, и вдруг кровь тяжело отхлынула вниз и сердце стало биться медленными, пустыми ударами.
Казак выстрелил. Матрос, рванувшись, поднял правую руку и упал вниз лицом на землю.
— Идем, что ли, — чему-то улыбаясь, сказал кудрявый казак.
Они пошли вдоль железнодорожной насыпи. Только теперь Шахов пришел в себя.
С необычайным спокойствием, которое неожиданно пришло к нему, он понял, что исход боя решен, что не напрасно он бежал навстречу казакам, и не напрасно этот матрос упал вниз лицом, чтобы не подняться больше, и не напрасно его, Шахова, ведут куда-то с закрученными за спиной руками.
Он огляделся.
Казаки отходили. Последние отряды их еще отстреливались нехотя, — но все уже было кончено: матросы со всех сторон окружали Царское Село.
Лошади, потерявшие всадников, метались вдоль деревень.
Неподалеку от Виттолова горела подожженная снарядами дача; вокруг нее мелькали черные силуэты.
Под Александровской, где стояли коноводы, казаки наскоро разбирали дыбившихся лошадей и один за другим скакали но Гатчинскому шоссе.
— Пленные? — спросил за спиной Шахова резкий голос.
Казак, не выпуская Шахова, вытянулся во фронт.
— Так точно, господин генерал.
Шахов поднял глаза: он увидел черную жесткую бороду и красноватые глаза, смотревшие на него в упор, не мигая.
— В штаб, в Гатчину, — коротко сказал генерал.
Он, хромая, пошел в сторону, по узкой тропинке.
Два есаула шли за ним.
Опираясь на шашку, он с трудом перелез через крутую насыпь, оттолкнув адъютантов, которые хотели поддержать его.
23
«…Усиленная рекогносцировка с боем, произведенная сегодня, выяснила, что… для овладения Петроградом наши силы недостаточны… Царское Село постепенно окружается матросами и красногвардейцами…»
Тарханов осторожно вошел в комнату и почтительно остановился у порога.
— Ваше превосходительство!
«…Граждане, солдаты, доблестные казаки! Донцы, кубанцы, забайкальцы, уссурийцы, амурцы и енисейцы, вы все, оставшиеся верными своей солдатской присяге, вы, поклявшиеся крепко и нерушимо держать клятву казачью, к вам обращаюсь я…»
Перо трещит, рвет бумагу.
— Прошу извинения, ваше превосходительство! Я только что встретил пленного, которого взяли вчера вечером. Это — видный большевик. Я встречал его в Петрограде. Разрешите допросить?
Генерал мельком взглянул на Тарханова и снова обратился к приказу.
— Прикажите привести сюда.
Шахов под охраной казаков стоял в коридоре с закрученными на спине руками.
Его втолкнули в комнату. Опустив голову, он молча подошел к столу.
— Развяжите руки, — быстро сказал генерал.
Казаки перерезали веревку.
— Поручик, допросите пленного.
Тарханов, прищелкнув шпорами, сел за стол и придвинул чернильницу и бумагу; глаза у него сузились, бледное лицо побледнело еще больше.
— Назовите вашу фамилию.
Шахов молча растирал затекшие руки; на запястьях у него были синие полосы.
Он поднял голову, усмехнулся и ничего не ответил.
— Фамилия? — повторил Тарханов.
— You say, you used to meet him; you must know his name[1],— раздражительно произнес генерал.
Тарханов принялся писать.
— Сколько вам лет?
Шахов внимательно и как будто с особенным любопытством рассматривал бледное лицо: ровный, как струна, пробор, свежевыбритые, слегка напудренные щеки, высокий, прямой лоб, тонкие губы; от Тарханова пахло одеколоном, и только теперь Шахов заметил, что правый глаз у него немного больше и темнее, чем левый.
Он снова ничего не ответил.
— Вы будете отвечать? — сдержанно спросил Тарханов.
— Нет.
Тарханов встал и, отодвинув от себя протокол, обратился к генералу:
— Я полагаю…
— Я полагаю, что вы должны осведомиться о причинах, которыми руководствуется этот человек, отказываясь отвечать на ваши вопросы.
Тарханов молча наклонил голову и сел. Руки у него едва заметно дрожали.
— Будьте добры объяснить причины… — начал он.
— Имейте в виду, что большевики — наши друзья, — весело перебил его генерал, — они учат нас искусству гражданской войны. Для наших стратегов это драгоценный опыт. Я очень благодарен вашим товарищам, господин большевик, за вчерашние уроки.
— Пожалуйста. Рад служить, — отрывисто ответил Шахов.
— Продолжайте допрос, поручик.
— Вы состоите на действительной военной службе?.. Вы по своему почину явились на фронт? Почему вы отказываетесь отвечать на мои вопросы?
— Если вам угодно знать, — вежливо и презрительно отвечал Шахов, — то именно потому, что эти вопросы задаете мне вы.
Тарханов вздрогнул, поднял голову и невольно оборотился к генералу.
— Разрешите просить вас выяснить это обстоятельство, поручик, — быстро произнес генерал.
— Если вам угодно, ваше превосходительство. А по какой причине, позвольте узнать, вы именно мне отвечать отказываетесь?
— А по той причине, — неторопливо ответил Шахов, — что, если бы у вас было на одну сотую больше чести, вы не стали бы меня допрашивать.
