— Ничего. От моего художества морду еще никто не воротит. От покупателя отбою нет. А кричишь ты на меня от идейного несогласия.
— Что? — спросил Ваоныч.
— Идеи у нас разные. У тебя идея одна, у меня совсем наоборот.
Ваоныч расхохотался так, что даже долго не мог ничего ответить и только махал руками. Вдруг он оборвал смех и, вытирая слезы платком, серьезно спросил:
— А у клопа есть идея?
— Обязательно! — жарко подхватил Капитон и пояснил: — Как бы пожрать.
— Ну вот что, идейный ты мой противник. Идея может быть только у человека. И только убежденного в своей правоте. Ни у клопа, ни у скота идей не бывает. А пожрать или там побольше денег нахапать это не идея, а скотское стремление. Так что у нас с тобой даже идейных разногласий не может быть. Понял?
— Понятно… — протянул Капитон, — презираешь, значит.
Ваоныч с жаром подхватил:
— От всей души презираю всякое скотство в человеке. И тем более, если это скотство пачкает святую любовь к искусству. И того человека презираю, который спекулирует искусством.
Володе не все было понятно из того, что говорил Ваоныч. Ему сначала даже нравились яркие пятна на Капитоновых коврах, сказочные деревья и лебеди, нарисованные серебряной краской.
И Ваоныч заметил это. Он спросил:
— Красивые у Капитона ковры?
Попробуй-ка скажи, что красивые…
— Не знаю, — ответил Володя.
— Хитер, — осуждающе протянул художник. — А ты бы не хитрил со мной. Я тебя насквозь вижу. Честно скажи.
Володя честно сказал:
— Лебеди красивые.
— А ты настоящих лебедей видел?
— Нет.
Секунду подумав, Ваоныч вдруг схватил Володю за руку.
— Пойдем. Я тебе подлинную красоту покажу…
В большой светлой комнате, где художник работал зимой, сейчас было пустовато. Стояла только широчайшая оттоманка, обитая зеленым потрескавшимся репсом, да несколько старых холстов, прислоненных к стенам.
Тяжелый мольберт, новые картины, краски — все находилось наверху, на галерее. Там Ваоныч работал все лето до первых заморозков, там же и спал на старой раскладушке, застланной мохнатым оранжевым одеялом.
И в комнате, и на галерее Володя часто бывал, но он никогда и не помышлял проникнуть в другие комнаты. Там жила Елена Карповна. Должно быть, она и Ваоныча не очень-то допускала к себе, потому что он как-то вдруг притих и, прежде чем войти, осторожно постучал:
— Это я, мама, — тихо сказал он.
Замирая от ожидания необыкновенного, Володя на всякий случай отступил за спину Ваоныча.
Дверь отворилась. Они вошли. Володя разочарованно подумал: «Комната как комната, ничего особенного, кроме необыкновенной чистоты, нет».
Печь с вделанной в нее плитой свежевыбелена, стол, стулья, буфет — все блестит, как новенькое. На желтом полу ярко сверкают солнечные прямоугольники.
Еления сидела в кресле у стола и зубной щеточкой терла какую-то чугунную статуэтку. Не глядя на вошедших, она сказала:
— Каслинская. Восьмидесятых годов. Очень редкая.
И осторожно поставила статуэтку на полированную крышку стола.
— Ну, а ты зачем? — спросила она, указывая на Володю щеткой.
При этом она так строго посмотрела на Володины босые пыльные ноги, словно собиралась почистить их своей щеткой.
— Это я его привел, — сказал художник, разглядывая статуэтку. — Надо показать ему лебедя.
— Ну идите, — разрешила она. — Только ничего не трогать руками.
Она и на руки Володины посмотрела, как будто подумала: «А не почистить ли заодно и руки».
Вот она — тайная комната.
Художник исчез в темноте, а Володя, оставшись один на пороге таинственной комнаты, почувствовал сильное желание удрать. Кто их знает, что они прячут здесь в темноте? Все-таки это интересно, а удрать он всегда успеет. В комнате было темно и душно. Большое окно так плотно закрыто внутренней ставней, что в комнату не проникало ни единого солнечного лучика.
Но вдруг ставня со стуком распахнулась. Комната мгновенно осветилась, и все вокруг ослепительно заиграло разноцветными бликами. Володе показалось, что он попал в волшебную пещеру, набитую чудесными драгоценными вещами. Они тесно стояли и лежали на полках, за стеклами шкафов, на столе и даже на полу. Черные шкатулки таинственно мерцали в глубине шкафа разноцветной росписью и тонкой позолотой. На полке разгуливали толпы белых и густо нарумяненных дымковских баб, барынь, девушек в платьях, сверкающих чистыми красками и золотом. Были тут и бараны с золотыми рогами, и кони в красных и зеленых яблоках, под серебряными седлами. На другую полку выбежал целый табун коней, блистающих всеми оттенками обожженной глины. Коричневые, красные, зеленые, они мчались вперед, свивая в кольца свои гордые шеи.
Изделия из чистого белого или из желтоватого, как бы опаленного солнцем, дерева занимали целую стену. Каких только причудливых зверей, рыб и человеческих фигур не выдумывали безвестные мастера!
А на краю полки стоял старичок-лесовичок, собранный из шишек и сосновых веток, с бородой из седого мха. Он забрел сюда из коми-пермяцкой тайги.
Под стеклом на столе разместились изделия, выточенные из кости терпеливыми северными художниками. Они были настолько хрупкими, что предохраняющее их стекло, по сравнению с ними, казалось надежной броней.
На это стекло Ваоныч поставил большого белого лебедя. Володя не сразу заметил его. Он вообще ничего не мог заметить сразу. Он растерялся и онемел.
— Вот какие лебеди бывают у настоящего мастера, — донесся до него голос Ваоныча. — Смотри…
Белая птица плыла по зеркальному стеклу, как по застывшей водной глади. Изогнув шею, она почти касалась клювом воды. Каждое перышко на крыльях, каждая пушинка на груди были полны живого трепета.
Володя махнул рукой:
— Кш! — сказал он тихонько и не удивился бы, если бы лебедь вдруг вздрогнул и отплыл по стеклу, как по спокойной воде.
— Вот видишь! — радостно засмеялся Ваоныч. И как-то особенно ласково прошептал: — А Капитошкиным лебедям не захочется сказать «кш»!
Володя покраснел, оттого что невольно поддался на обман: деревянного лебедя принял за настоящего.
Заметив это, Ваоныч осторожно погладил лебедя и тихо продолжал:
— А ты не стыдись. Это не обман. Это искусство. Великий мастер тот, кто в мертвый материал живую душу вложит. Слыхал, как люди говорят про настоящего мастера: он в дело всю душу, вкладывает. Вот и в этого лебедя душа вложена. Видишь, какой он: красивый, живой!
— А зачем вы его в темной комнате прячете?
Спросил оттого, что ему стало жаль лебедя. Володя представил себе, как он сейчас уйдет на залитый солнцем двор, а лебедь останется в темноте, где пахнет пылью и нафталином. Никто его не увидит, и никто никогда не узнает, каким бывает настоящий лебедь.
— Зачем прячете? — повторил Володя.
— Тише! — сказал Ваоныч и показал на дверь. — Я тебе потом все объясню.
Он закрыл ставню и вывел Володю из чудесной комнаты. Еления по-прежнему сидела в своем кресле и любовалась на черную фигурку, поворачивая ее то одним боком, то другим.
— Хорош «Лебеденочек?» — спросила она, не глядя на Володю. И, не дожидаясь ответа, вдруг сообщила: — Деда твоего работа. Великий был мастер, а человек упрямый, бог ему судья. Это еще не самая его лучшая вещь.
Володя знал, что самое лучшее из всего, что вырезал из дерева дед, отдано на хранение в музей. Замечательные там вещи! Но самая лучшая — большой резной портрет. Назвал его дед «Веселый плотник», и говорят, что он похож на самого автора.
Сидит на чурбашке плотник. Отдыхает и топор большим пальцем пробует — остер ли инструмент. А сам посматривает на всех такими веселыми глазами и такая затаилась в бороде ухмылка, что всем ясно: остер у мастера топор, а язык и того острее. Скажет слово — вряд ли устоишь.
Смотрят на «Веселого плотника» люди, и вспоминают Володиного деда — Великого Мастера.
Мама иногда вспоминала о том, что есть у нее где-то двоюродный брат — Володин дядя. А где точно — не знала. Она помнила только, что фамилия его была не совсем обычная: Оседлый. Имя тоже: Гурий Валерьянович.
Ничего больше о нем известно не было, и, наверное, потому он казался Володе существом таинственным.
И вдруг от дяди пришло письмо:
«Дорогая наша сестрица, Валентина Владимировна, и какие еще существуют при вас дорогие сродственники, всем от нас низкий поклон. А я, если не забыли, являюсь брат ваш (сродный) Гурий, дорогой мамаши вашей сестрицын родный сын.
Дорогая сестрица Валентина, конечно Вы не помните нас, как живете Вы в городе, где много удовольствий и прочих культурно-политических мероприятий.
