Этой даме нельзя было отказать в известной прямоте. Не молода уж, — впрочем, это ее даже красило. К ее женским прелестям следовало отнести и ту приятную непосредственность, которая приходит не сразу, не вдруг. Для учительницы она слишком ухожена, для врача — чересчур модно одета. Скорее всего — работник торговой сети.
Чай кипятился прямо на столе в прозрачной посудине. Вода клокотала, приковывала взгляды.
— Как вы думаете, что это за прибор? — спросил Сэр.
— Чаеварка.
— Вот и не угадали. Это та самая установка, с помощью которой Фауст пытался получить эликсир вечной молодости. Когда на киностудии снимался фильм, меня попросили сделать «что-нибудь эффектное, притом совершенно идиотическое». Один экземпляр остался у меня на память.
— Очень даже впечатляюще: старик Фауст кипятит чай и рассуждает о том, как жизнь коротка, — заговорил Харий Малвинь.
— Все мы немного Фаусты, — сказал Сэр, — и те, кто чай кипятит, и кто сам кипятится.
В е л т а. А результат один — ничего-то ни у кого не выгорает.
М а л в и н ь. Как не выгорает? У Фауста выгорело.
В е л т а. Что ж у него выгорело?
М а л в и н ь. Молодость обрел. Получил Маргариту.
В е л т а. Не с помощью же чая. Это все ему дал Мефистофель под залог души.
Турлав посмотрел на Майю. Она тоже посмотрела па него. Турлав выдержал ее взгляд с подчеркнутым равнодушием. Слишком, быть может, подчеркнутым. И отчего это раньше ему казалось, будто у нее в глазах тайна? Никакой тайны нет. Глаза говорили прозрачно и ясно. «Дурень ты, дурень! Теперь-то наконец понял!»
М а й я. Я толком не помню, что стало с Маргаритой.
С э р. Эта сюжетная линия нынче устарела.
В е л т а. Как раз наоборот!
М а л в и н ь. В наше время женщины не сходят с ума лишь оттого, что кто-то там на них не женится.
В е л т а. Типично мужская философия. Этим летом в Хельсинки я смотрела английский фильм о печально известном Генрихе Восьмом, который приказывал обезглавливать своих жен. Пятерых, или сколько их у него было. В книгах пишут: мерзавец, выродок, садист. А режиссер утверждает — ничего подобного. Все несчастье его в том, что он мечтает о сыне. Законнорожденном наследнике престола. В то время как жены рожают только дочек или вообще никого. Развестись нельзя, папа римский не позволит. А годы идут, время не ждет. Что делать бедному Генриху?
С э р. Нам с Харием такое не грозит.
В е л т а. Ах, мужчины, все вы немного Генрихи Восьмые. Даже если без жены шагу ступить не можете.
С э р. И это к нам не относится.
В е л т а. К вам тоже.
М а л в и н ь. У нас нет жен. У нас есть сыновья.
Из колбы повалил пар, запахло чаем.
— Эликсир готов, — сказал Сэр. — Кому налить? Тебе, Майя?
— Благодарю, — ответила Майя. — Я буду пить вино.
— Я тоже буду пить вино, — сказал Малвинь.
— Мой милый Альфио, не обижайся, — сказал Сэр, — нашей компании винные пары дороже чайных.
— На сей раз рискну отмежеваться от вашей компании.
Чай был горяч как огонь. Турлав обжег губы.
Велта с Малвинем заговорили об известных им одним диапозитивах, Сэр угощал Майю новейшим своим изобретением — морковным коктейлем. Выяснив все относительно диапозитивов, Малвинь занялся проигрывателем.
Турлав взглянул на часы. Глупо и неприлично, нельзя было этого делать, но само собой получилось. От Сэра не ускользнул его жест.
— Ладно, ладно, торопыга, понял тебя, — сказал он. — Надеюсь, присутствующие нас извинят.
Внешне ничего не изменилось, на лице все та же перченая усмешка, в петлице по-прежнему гвоздика, в руке дымящаяся сигара, и все же Сэр, сидевший теперь перед ним, казался другим человеком. Он так быстро перестроился, что Турлав никак не мог подобрать нужную тональность, и разговор с директором пересказал довольно путано, чуть ли не с мальчишеской бравадой. Затем, стараясь не напускать на себя серьезность, заговорил о вещах, им обоим хорошо известных.
И чего я ломаюсь, сам на себя рассердился Турлав, ведь я приехал для того, чтобы все высказать начистоту. Конечно, обстановка оказалась не той, на которую я рассчитывал, однако здесь никто не мешал. Выброси из головы эту девчонку. Время подумать о более важных вещах.
— Короче говоря, — прервал он себя, — моя точка зрения по этому вопросу тебе известна, хотелось бы услышать твою. (Опять сморозил глупость! К чему этот дурацкий пафос?)
— Послушай, Альфред, мы с тобой давние знакомые. — Неожиданно согнав с лица улыбку, Сэр ткнул сигару в пепельницу. — Скажи, тебе не кажется, что ты постарел?
— Постарел? С чего вдруг?
— Да вот смотрю — воюешь с новым. Руководствуешься личными мотивами.
— А если я убежден... То, что некоторые считают...
— Давай уточним: не некоторые, а большинство.
— Хорошо, допустим. Итак, большинство считает «новым» то, что на деле всего лишь опрометчивость. Почему я должен принимать «новое», раз оно не выдерживает критики? «Новое» с заниженными показателями? Техника не терпит абстракций, тут все можно вычислить. Это тебе кажется приметой старости? (Должно быть, слова Сэра о старости задели больнее всего, опровергнуть их сейчас казалось очень важным.) А может, как раз наоборот? Может, постареть — это значит плыть по течению. Без усилий, без забот. Знай пошевеливай пальцами да плыви себе. Только я считаю, всякий человек откуда-то вышел и куда-то идет. Должен делать то, во что верит, что считает важным. И мне, видишь ли, на этот раз с течением не по пути. Как же быть?
— По части плавания я, прямо скажем, не мастак. — Чтобы смягчить резкость беседы, Сэр заговорил умышленно тихо, между делом опять занимаясь своей сигарой. — Но я могу тебе объяснить, что такое завод. У меня создалось впечатление, ты в этом до конца не разобрался. Завод — это воинское подразделение. Воинское в том смысле, что твои интересы — составная часть общих, так сказать, сверхинтересов.
— Ты не прав. Даже если принять твое милитаристское сравнение. Мы не можем позволить себе роскошь бездумно шагать, мы, если угодно, — командный состав. Мы должны выбрать наилучший вариант. Составить план, как я это понимаю, — за что-то поручиться. Но как я могу поручиться за то, во что не верю?
— Может, ты попросту недостаточно информирован. Интересы предприятия — в наши дни понятие сложное.
— Спасибо, мне это известно. Азбучная истина.
— Говоришь, известно, а сам на все смотришь со своей конструкторской колокольни. Хотя точек зрения тут десятки: государственная и экономическая, психологическая и конъюнктурная. Твоя должность, очевидно, мешает тебе сохранить объективность. Впрочем, «объективность» не совсем то слово. Скажем так: мешает распознать истинные интересы.
— Телефонные станции — это интересы не только предприятия.
— Тем меньше оснований у нас брать на себя окончательное решение вопроса.
— Настоящее положение вещей нам известно лучше, чем кому бы то ни стало. Неужели ты сомневаешься, что, бросив все свои силы на иннервацию, мы тем самым обречем себя в течение ближайших лет на выпуск устаревших телефонных станций? А я готов поручиться, что новую электронно-механическую модель можно было бы иметь уже через пару лет. И это действительно было бы шагом вперед.
— Шагом. Между тем иннервация обещает скачок.
— К сожалению, только обещает.
— Если принцип верен, он должен дать результаты. Раньше ли, позже ли — неважно. Надо рисковать.
— Это только слова.
— Твои доводы расценят как обычную осторожность, безынициативность. Тем, кто призывает к умеренности, топтанию на месте, аплодисментов ждать не приходится.
— Аплодисменты мне не нужны.
— Альфред, не валяй дурака. Быть может, впереди удача, ради которой стоит попотеть лишний год. Мы можем себе такое позволить. Наши АТС сейчас на уровне мировых стандартов. Для нервозности, думаю, нет оснований. Вот мое мнение.
— Понятно. Значит, ты за иннервацию как единственный вариант. И ты уверен, что только ею нам и следует заниматься?
— Во всяком случае, не вижу причин, по которым я мог бы отвергнуть иннервацию.
— Вот это мне больше нравится. А теперь коротко и ясно: да или нет? Веришь ли, уверен ли ты?
Сэр с усмешкой смотрел Турлаву прямо в глаза. От сигары у него в руках остались лишь табачные лоскутки.
— Альфред, ей-богу, странный ты человек.
— И ты не веришь, — сказал Турлав. — Спасибо, у меня все! Именно это и хотелось выяснить.
Он встал.
— Еще раз прошу прощения за беспокойство, — проговорил Турлав. — Непрошеный гость хуже всякой беды.
— Как, ты собираешься смыться, не простившись с дамами?
— Да. Позволь мне им доставить этот маленький сюрприз.
Когда Вита чего-то не знает, она обращается ко мне. Она уверена, что папа-то знает. В детстве, если я чего-то не знал, я спрашивал у отца. Я не знаю оттого, что маленький, так я рассуждал. А папа взрослый, взрослые все знают, во всем разбираются. Когда я стану взрослым, я тоже буду все знать, во всем разбираться.
