— Что? На молот?!.. — переспросил Василий Тимофеевич, вдруг засмеялся, встал; Антон удивленно отступил. — Милый, да какой же ты молодец!.. У нас же с кузнецами зарез. Я было подумал о тебе… Но ведь я знаю твой характер: уставишься своими глазами — лучше не связывайся. Вставай, дорогой… — Повернулся к Полутенину. — Как ты думаешь, Фома, сгодится?
— Сойдет, — отозвался кузнец.
Вмешался Гришоня:
— Он же у вас на «черной» странице числится, дядя Вася. А вы его кузнецом. Логики не вижу, Василий Тимофеевич.
— А ты молчи! — сердито крикнул старший мастер; Гришоня юркнул за спину Фомы Прохоровича и прыснул.
То, о чем все время мечтал Антон, находясь там, в маленьком волжском городке, о чем неустанно думал, работая здесь, в кузнице, с Полутениным, в чем завидовал Дарьину, приблизилось: это обрадовало и немного испугало его. Взволнованный, он взглянул на Фому Прохоровича, улыбнулся и вышел, направился к своему рабочему месту, вдумчивый, собранный, строгий…
В цехе то там, то здесь уже начали раздаваться первые, еще неуверенные пробные удары молотов. Фома Прохорович приблизился к стоявшему у печи нагревальщику, дернул за козырек кепки, смущенно кашлянул и сказал сдержанным баском:
— Я тоже, Антоша, думаю, что тебе пора вставать к молоту. Как раз сегодня мы говорили с Володей об этом. Глаз у тебя зоркий, руки крепкие, удар верный. Талант в себе имеешь — ты мне верь, — и хоронить его не резон. Надевай очки, иди пробуй…
Антон с волнением встал к молоту, натянул рукавицы, взял в руки клещи.
И вот легла перед ним пылающая стальная болванка. Антон нервничал, плечи сводила судорога, нога нажимала педаль рывками, и многопудовая «баба» со штампом едва притрагивалась к заготовке, металл не заполнял форму ручья, и Гришоня, который стоял возле правого плеча Антона и сжатым воздухом сдувал с поковки окалину и смазывал раствором горячие ручьи, сопровождал удары ироническими замечаниями:
— Погладь ее, Антоша, нежнее, еще нежнее, вот так…
Иногда же обрушивалась «баба» со всей яростью, жестко, с хрустом, так что пол вздрагивал под ногами, и тогда Гришоня, захлебываясь в восторге, издевательски взвизгивал:
— Хлещи ее, кузнец-молодец! Дави в лепешку, не жалей!
Антону надоели насмешки, и он в порыве гнева замахнулся на Гришоню клещами; тот метнулся за чугунную станину, испуганно выглядывая из-за нее на разъяренного парня.
— Убью, если будешь зубоскалить, честное слово!
Наблюдая за ними, Фома Прохорович усмехнулся; сняв рукавицу и доставая папиросу, он посоветовал Антону дружелюбно:
— Ты не злись и не торопись, рассчитывай, приноравливайся. Что ты ему прикажешь, молоту, то он и сделает, как закажешь, так и ударит… А начнешь злиться, рвать, он тебе отомстит, — не любит он плохого обращения. — Повернулся к Гришоне: — А ты не лезь: кинет тебя Антон на штамп вместо болванки.
— С него хватит, — обиженно проворчал Гришоня, выходя из-за станины, с опаской взглядывая на приятеля и желая все свести к шутке. — Оскалился… У, хищник!
— Давай, я постучу, — предложил Фома Прохорович, протягивая руку за клещами.
— Погодите, я сам.
Антон окинул взглядом цех: ревели печи, над ними вихрилась красная метель искр, ухали молоты, языки пламени разрывали сумрак, мелкие искрящиеся звезды чертили воздух, движения людей были привычны, размеренно-ритмичны.
— Давайте! — крикнул он Фоме Прохоровичу и опустил на глаза очки. Быть может, именно в этот момент Антон впервые почувствовал в себе настоятельную потребность подчинить молот своей воле.
2
Весь день ковали они, меняясь местами. Несмотря на усталость и первые неудачи, Антон был весел и задирист. Когда пришли сменщики, он крикнул Илье Сарафанову:
— Эй, нагревальщик, подкинь болванку, проверю твои способности!
Сарафанов уныло мотнул головой и презрительно отвернулся.
— На молот перехожу, видишь? — с гордостью поведал ему Антон.
— Наплевать мне. Я скоро уйду с завода, — буркнул Илья неожиданно угрюмо.
— Почему?
— Нагибаться тяжело, — бросил он мрачно.
— Ох, пожалеешь!.. — предостерег Антон.
— Не твоя забота. — Придвинувшись к нему, Илья спросил сердито: — С Безводовым обо мне ты говорил?
— Ну, я.
— Тебя кто просил?
— А что особенного? Он не первый встречный, а комсорг.
Два дня назад, придя рано в цех, Антон с удивлением и испугом заметил торчащие из-под печи длинные ноги. Он осторожно тронул их носком ботинка; ноги сейчас же скрылись, послышался недобрый возглас: «Чего надо?» — и показалась взлохмаченная голова Сарафанова. Он вылез, сощурив покрасневшие глаза с отечными припухлостями под ними, взглянул за окно, где студеной и прозрачной ключевой водой разливался синий рассвет, спросил со скрытым беспокойством:
— Смена пришла?
— Сейчас будут сходиться, — ответил Антон. — Что ты здесь делал?
— В биллиард играл, — хрипло ответил Илья, прокашлялся, отряхнул кепку о колено, прикрыл ею пыльные всклокоченные волосы и, ссутулившись, побрел в душевую мыться.
Антон догадался, что Илья ночевал здесь, на теплом полу, и в тот же день, зайдя к Безводову, все рассказал.
— Не может быть… — смятенным шопотом произнес Володя. Сузившимися глазами долго и остро смотрел в одну точку. — Неспроста же он ночевал в цехе, а?
Дождавшись обеденного перерыва, Володя поднялся в столовую, чтобы встретить там Сарафанова. Он обошел все столы, но нагревальщика не нашел. Тогда он спустился опять в цех и увидел его у печи. Сарафанов сидел на куче сырых, холодных болванок, неподвижный и безучастный, и жадно затягивался горьким махорочным дымом большой, как сигара, самокрутки.
— Почему ты не идешь обедать? — спросил Безводов, приближаясь к нему.
Сарафанов подтянул ближе к животу колени, нахмурился.
— Я уже пообедал.
— Врешь. Я только что из столовой, тебя там не было.
Да я и не больно хочу есть-то, — выдохнув густой клуб дыма, неохотно пробурчал Илья.
— Может быть, ты заболел, Илья? Как же ты будешь работать без обеда? — Черные глаза Безводова смотрели на парня пристально и требовательно; тот отвернулся и сказал сдавленно:
— У меня нет денег.
— Идем, — сказал Безводов решительно, — вставай.
Сарафанов нехотя поднялся и понуро побрел за Безводовым.
— И часто у тебя так бывает? — спросил Володя.
— Случается, — неохотно признался Илья.
В столовой нагревальщику принесли обед. Многие рабочие уже отобедали и не спеша выходили, закуривая, и в помещении становилось тише, просторнее. Сдерживая себя, Илья, не торопясь, ел подернутый золотистой ряской жира густой борщ.
Безводов внезапно и строго спросил:
— Почему ты ночуешь в цехе?
Утопив в борще ложку. Сарафанов вскинул голову.
— Кто тебе сказал? Карнилин?
— Ты ешь, знай… Не все ли равно, кто сказал. Тебе негде жить?
Сарафанов, накренив тарелку, дохлебывал борщ: молоденькая девушка в белом фартучке и белой наколке принесла и поставила перед ним котлеты и стакан вишневого киселя. Видя доверчивое внимание Безводова, Илья ответил, разделяя ребром вилки котлету:
— Сколько раз просил, чтобы общежитие дали — не дают: живи, говорят, где живешь… А мне жить там невмоготу. У тетки поселился, а она женщина нервная, шипучая, только и знает, что ходит по комнате, углы вылизывает, накидочки и скатерти поправляет… Я дальше дивана и не хожу. И то она ворчит, что во сне я много ворочаюсь, пружины порчу. Сильно не любит, когда я с ночной смены прихожу, ругается… — Смахнул со лба капельки пота, добавил: — Когда у приятелей ночую, а уж если нельзя, так… в цехе остаюсь. Тетка обижается, что денег я мало ей даю. А у меня самого их нет.
— А почему у тебя нет их? — быстро спросил Володя.
— Сам знаешь почему: норму не выполняем… Ну и приходится на руки две-три сотни.
— А почему норму не выполняете?
— Это бригадира надо спросить, Саляхитдинова, он лучше знает. — Подумал и прибавил. — Уйду я от него. Кипит, как самовар, а толку чуть… Вообще уйду из кузницы.
— Ты говоришь, что две-три сотни на руки получаешь, так? Но ведь получка была позавчера, куда ты девал деньги?
Сарафанов глядел в тарелку, часто мигал, потом свел брови, хотел что-то сказать, но промолчал, потянулся за киселем.
— Ты к кому ходишь в общежитие-то?
— К Варлагану, прессовщик он.
Безводов откинулся на спинку стула, вздохнул.
— Понятно. Допивай кисель, сейчас перерыв кончится.
Наутро Безводов, дождавшись секретаря партбюро, рассказал ему о Сарафанове.
— Надо что-то делать с этой бригадой, Алексей Кузьмич. Вызовите Саляхитдинова еще раз, они оба уходить собираются, — заключил Володя с беспокойством.
