Он бросил на меня тяжелый взгляд из-под очков.
— А вам почем известно, что получится? Я, может, и не стану такую бумагу писать… вот как!
Миусова отложила зеркальце, в которое разглядывала себя, зеленые веки ее затрепетали.
— Вот вы сразу решили увольнять, — ерзая на диване, продолжал Суворов. — Уволить просто, чего проще! Да и надо бы уволить стервеца, чтобы впредь неповадно было. Так он же, стервец, жену имеет. Как он ее, безработный, кормить будет? Это продумать надо хорошо… вот так!
Миусова дернулась.
— Иван Иванович! Неужели вы ему такое простите? Он же вас чуть до инфаркта не довел!
Суворов насупился, помрачнел еще больше.
— До инфаркта меня такой сопляк не доведет, больно чести ему будет много. Я войну пережил, там почище переживания были. К нему у меня жалости нет, к сопляку. Его в детстве мало пороли, вот что! Я об его жене думаю. Девчонка на глазах пропадает. Мало того, что он от нее на сторону гуляет, сам видел, как он по поселку шляется с этой залетной птахой, она, я слыхал, к нам уже переселилась на постоянное жительство… А уволить, так и денег жену лишить! Нет, я такую бумажку писать не буду. И вам, Юлия Павловна, не советую.
— Иван Иванович, это, конечно, благородно, но…
Суворов грубо прервал ее:
— А коли благородно, то и поступайте по-благородному. На вас он, кажется, не орал.
— Моя совесть, Иван Иванович…
— Да чего вы раскудахтались, Юлия Павловна! Я сам небось не бессовестливый. Еще больше вашего совестливый. Выговор — и хватит ему, сопляку!
Миусова оскорбленно поджала губы. Она была потрясена. Да и я тоже.
— Выговор сопляку, чтобы неповадно было на будущее, — как заклятье повторил Суворов и, шаркая ногами, удалился из комнаты.
Чуть позднее я сочинил по горячим следам приказ, где Сергею Кротову объявлялся строгий выговор. «При повторении подобного случая, — написал я, — он будет отстранен от занимаемой должности».
До обеда я вместо Кротова подбирал информации для выпуска новостей. Не хотелось просить об этом других сотрудников. Выпуск получился тощий.
В перерыве я отправился к Кротову. Дверь была приоткрыта, комната — пуста. В шесть часов, уходя домой, я опять заглянул — никого. Кротов исчез.
На следующий день я пришел в редакцию пораньше, чтобы до начала работы успеть переговорить с Кротовым. Редакционная сторожиха на мой вопрос, ночевал ли Кротов у себя, ворчливо ответила, что, дескать, был, баламут, цельную ночь па машинке стучал как окаянный, спать не давал, а ушел только что…
К началу рабочего дня Кротов не явился. В десять его тоже не было. В половине одиннадцатого я снял трубку и позвонил главному врачу окружной больницы, своему приятелю Савостину. Минут пять мы беседовали о разных пустяках: о погоде, зимней рыбалке; потом я перешел к делу. Известна ли ему молодая фельдшерица из Улэкита? Да, известна. Где она сейчас работает? Здесь, в столице. Давно перевели? Полмесяца назад. Предоставили квартиру? Да, нашли небольшую комнатушку. Не знает ли он адреса? Савостин помолчал озадаченно. Адрес он, конечно, знает, сам помогал устраивать девчонку, но в чем, собственно, дело? Нужен молодой специалист, кандидатура для очерка. А, вон что! Улица Тунгусская, сорок два, как раз около бани. Как ее фамилия? Салаткина, Тоня Салаткина. Подходит кандидатура для очерка? А почему бы и нет — деловая девчонка! Ну и прекрасно. Спасибо.
Поселок наш невелик. Дома стоят кучно на высоком берегу, на стрелке двух полноводных рек. За ними круто поднимаются сопки, склоныих белы от снега. Еще дальше — прокаленная стужей тайга, на десятки километров ни одного дымка. Небо туманно. Прохожие торопливо бегут по скрипучим деревянным тротуарам.
Я быстро нашел нужный дом на улице Тунгусской. Он стоял особняком на спуске к реке. Это была покосившаяся, видавшая виды избушка с двумя замерзшими окнами. Из трубы курился дымок. Я вошел в темные сени и постучал во вторую дверь.
— Открыто! — раздался голос Кротова.
В избушке была одна комната, разделенная ядовито-зеленой перегородкой на кухню и жилую половину. Кротов лежал в свитере и брюках на застеленной одеялом кровати. Руки закинуты за голову. Во рту торчит погасшая сигарета. Рядом на табурете стакан с недопитым чаем, блюдечко с горкой окурков. Увидев меня, он поднялся было на локте, но раздумал и опять лег. Глаза его уперлись в потолок.
— Привет, — сказал я.
Он ответил равнодушно, не глядя:
— Здравствуйте.
Я огляделся. В жарко натопленной комнате был беспорядок. Перед печкой разбросаны дрова, на полу мусор, на спинке кровати грудой висят женские платья и кофты, кухонный стол завален немытой посудой.
— А ну-ка поднимись, посмотрю на тебя! (Он не двинулся.) Поднимись, говорю. Лежа гостей не принимают.
Поморщившись, Кротов спустил ноги с кровати, сел, уперся локтями в колени, уткнул подбородок в ладони и уставился в пол. В светлых взъерошенных волосах торчали перышки от подушки.
— Думаешь являться на работу?
Молчание. Ногой в носке Кротов растер пепел на полу.
— Думаешь являться на работу, спрашиваю?
— Зачем?
— На работу ходят, чтобы работать. У тебя мозги после вчерашнего набекрень. Где твоя приятельница?
— Моя приятельница пошла в магазин.
— А ты ждешь, когда она притащит тебе поесть и выпить?
Он вскинул па меня глаза.
— Вы полегче, пожалуйста.
— Вчера я хотел дать тебе в ухо. Это желание не пропало. Ты слюнтяй.
— Полегче, Борис Антонович! — взлетел его голос. Голубые глаза потемнели.
— А как прикажешь говорить с тобой? Являешься пьяным на работу, скандалишь… Вполне заслуживаешь оплеухи.
— У меня разряд по боксу.
— Плевать я хотел на твои разряды! Ты и старику Суворову грозился переставить части тела. Так вот! Перед Иваном Ивановичем ты извинишься. Самым лучшим образом. В присутствии Миусовой. Он тебя спас от увольнения. Это — первое. Второе: сейчас соберешься и пойдешь на работу. Ясно?
— Подождите немного. Сейчас Тоня придет.
— Зачем она тебе?
— Попрощаться надо.
— Обойдешься! Собирайся!
Кротов лениво поднялся, пригладил ладонями волосы, подтянул свитер и зашлепал в носках за перегородку. Я придвинул ногой табурет, уселся и закурил. Он возился, одеваясь. Наконец я не выдержал:
— Тебе перед Катей не стыдно?
Из-за перегородки донеслось:
— Нет!
В замешательстве я крикнул:
— В самом деле или врешь?
— Думайте как хотите!
И тут, легка на помине, появилась хозяйка дома. Она впорхнула из сеней и, увидев меня, замерла на пороге.
Кротов вышел одетый, в унтах и полушубке. Он поглядел на девчонку, покосился на меня и усмехнулся:
— Познакомьтесь. Борис Антонович Воронин, мой шеф. Тоня.
— Здравствуйте, — смело сказала скуластая.
Я кивнул. Кивнул-таки. А ведь не хотел.
— Мы уходим, — объяснил Кротов. — Борис Антонович пришел, чтобы спасти нас от разврата. (Черные раскосые глаза уставились на меня.) Борис Антонович считает, — рапортовал Кротов с той же кривой усмешкой, — что мы ведем себя предосудительно. Оба. Ты и я. (Глаза девчонки разгорелись, как раздутые угольки.) Борис Антонович прочитал мне мораль за то, что я сижу у тебя. Ну пока!
— Зайдешь сегодня?
— Не знаю. Забегай сама.
— Ты поел?
— Аппетита нет.
— Тебя не выгнали? — Она обращалась только к нему.
— Еще нет.
Черные раскосые глаза воинственно глянули на меня.
— Вы не имеете права его увольнять!
Я встал. Каким старым я себя чувствовал! Усталым и старым.
— Не имею права?
— Да, не имеете.
— И все-таки он будет уволен, если еще раз напьется и прогуляет.
Она залилась гневным румянцем.
— Вы ничего не понимаете! Ничего!
— Возможно. С вами сойдешь с ума. Обалдеешь. Свихнешься. Меняю одного Кротова на десять Суворовых. Надоели вы мне все!
Я с треском захлопнул дверь.
Он догнал меня почти сразу, пристроился сбоку. В горле у него посвистывал еле сдерживаемый смех.
— Борис Антонович!
Я остановился.
— Только посмей мне сказать, что я ничего не понимаю, я не знаю, что сделаю!
— Вы ничего не понимаете!
— А ты пьяница! — вспылил я. — При первой трудности хватаешься за рюмку! Вместо того чтобы писать свою паршивую повесть, шляешься по девчонкам, ищешь у них утешения. О чем вы с ней толковали? О Фолкнере?
— Мы говорили о Кате.
— Врешь ты! — закричал я па всю окрестность.
Кротов согнулся от смеха. Я ему наподдал плечом, он повалился в снег, а я пошел, трясясь, напрямик по снежным колдобинам.
Так и пришел в редакцию, едва живой от злости.
Минут через десять из своего кабинета услышал его голос. Вскоре вошла Миусова, как всегда очень деловая и энергичная.
— Борис Антонович!..
