— Борис Антонович!..
— Ну, что еще? — спросил я грубо.
— Он явился. Принес извинения Ивану Ивановичу.
— Какое событие! Об этом надо сообщить по радио! Вот приказ о выговоре. Вывесьте.
— Хорошо, Борис Антонович. Это не все. Бухарев требует вас и Кротова к себе. Звонила секретарь. Вы уже опоздали на пятнадцать минут.
— Опоздаю еще на пятнадцать. Не умрет Бухарев.
Глаза ее широко раскрылись.
— Не советую, Борис Антонович…
— Слушайте, Юлия Павловна, я не прошу у вас совета!
— Как вам угодно… — пожала плечами Миусова и направилась к двери.
Я остановил ее:
— Скажите, пожалуйста, вы понимаете своих детей?
Юлии Павловне показалось, наверно, что она ослышалась.
— Понимаю ли я своих детей? Безусловно!
— Все их поступки?
— Безусловно, все.
— Ну, вы счастливый человек! Можете идти.
Оскорбленная, в смятении Миусова удалилась.
Я выкурил подряд две сигареты. Раздался звонок. Из приемной Бухарева настойчиво просили явиться.
ПИСЬМО КАТИ«Сережа, милый! Ты бы знал, как я измучилась. Я думаю о тебе, думаю и больше ни о чем не могу думать. Я люблю тебя больше жизни. Знаешь, я даже ловлю себя на мысли, что стала меньше любить папу и маму. Это ужасно, но я ничего не могу с собой поделать. А мои школьные подруги стали мне почти совсем чужими. Я перестала их понимать. Они болтают о нарядах, я слушаю их и думаю: какие пустяки! Они страшно интересуются, как мы живем, ужасаются, что мы забрались в такую глушь, а я думаю: вы ничего не понимаете!
Сереженька, если наша разлука продлится долго, я умру, честное слово! Настоящего разговора дома еще не было, но он будет, и я помню все твои наставления. Мне ужасно не хочется расстраивать маму, и я мучаюсь еще больше.
Я была у тебя дома, и меня встретили замечательно. Как хорошо, когда родители без предрассудков! Твой папа просто молодец. Он был ко мне очень ласков и внимателен и советовал быть с тобой построже. Как будто я и так не строгая! А какая хорошая у тебя мама! Ведь я ее, по существу, не знаю, а она приняла меня как родного человека. И главное, она не считает, что я сбила тебя с толку, задурила тебе голову. Ты должен очень любить своих родителей. Родителей, говорят, не выбирают, а если бы и выбирали, то лучше бы ты все равно не выбрал.
А ты меня еще любишь? Часто меня вспоминаешь? Сколько раз в день? Один или два? Я тебя вспоминаю каждую секунду. Я все больше и больше тебя люблю. Я хочу расцеловать каждую твою клеточку, мой славный, милый, любимый, золотой мой муж! Наконец-то я перестала этого слова стыдиться. Ты мой муж, и если ты вдруг исчезнешь, то сразу исчезну я. Без тебя мне не надо ни ребенка, ни Москвы, ни солнца — ничего!
Ну вот, меня мама зовет. А я ничего не успела написать. Мама в самом деле очень больна, хотя находится не в больнице, а дома. У нее нервное расстройство.
Сереженька, милый, до свидания! Пожалуйста, хорошенько ешь. Ты ведь можешь все есть, не то, что я — одно соленое. Видишь, какие глупости я пишу?
Целую, целую, целую, целую, целую
твоя Катя.
Передай от меня привет Тоне. То, что она просила, я купила».
В конце ноября я улетел в командировку. Сначала побывал в Красноярске, а затем дела привели меня в Москву. Хлопот и беготни по этажам Всесоюзного комитета было много. Я клянчил аппаратуру, подписывал бумажки, уточнял сетку вещания, знакомился с редакциями. После трех лет безвыездного сиденья в нашем тихом округе Москва ошеломила и подавила меня. К вечеру я без ног валился на гостиничную кровать и засыпал. Но однажды выдалось свободное время, я позвонил в справочную и узнал номер домашнего телефона Наумовых. На звонок ответил мужской голос. Я попросил пригласить Катю.
— Кто ее спрашивает?
Пришлось представиться.
— Одну минуту! — сказал мужчина и пропал.
После небольшой паузы в трубке раздался женский голос:
— Борис Антонович?
Это была не Катя, а ее мать Вера Александровна. Она выразила удовольствие, что говорит со мной, поинтересовалась, где я остановился, и трагическим тоном сообщила, что Катя три дня назад уехала… Я справился о здоровье Веры Александровны и услышал, что «до поправки еще далеко». Собственно, говорить было больше не о чем.
— Если вы располагаете свободным временем, мы с мужем будем очень рады видеть вас у себя. Приезжайте, пожалуйста, сейчас.
Я выразил сомнение, удобно ли это, ведь до поправки еще далеко… Вера Александровна заверила меня, что вполне удобно, чувствует она себя сегодня сносно, они много слышали обо мне от Кати и давно хотели познакомиться…
— Муж будет у вас через полчаса на машине. Вы не имеете права отказываться, Борис Антонович.
Зачем я согласился? Какая в этом была необходимость? Почему я принимал так близко к сердцу все, что было связано с Катей и Сергеем? Почему в отлучке, в Москве, я вспоминал о них так же часто, как о своей семье? Да кто они такие, в самом деле, эти Сергей и Катя, Катя и Сергей, что от их поспешных шагов дрожит земля и устоявшаяся жизнь расшатывается и колеблется? Что они воображают о себе! Кто им позволил врываться к нам, взрослым людям, и саднить нам душу, и заставлять нас задумываться о прожитом?
Точно через тридцать минут в мой номер постучали. На пороге стоял сухощавый щеголеватый мужчина в коричневой дубленке.
— Борис Антонович?
— Да, это я.
— Алексей Викторович Наумов.
Мы пожали друг другу руки.
— Вера Александровна вас ждет.
Он сказал это так, будто сам был всего лишь шофером Веры Александровны.
Наумова нельзя было назвать разговорчивым человеком. Пока мы пробирались на его «Москвиче» среди блестящего вечернего потока машин (как будто рыба шла на икромет), он обмолвился лишь парой ничего не значащих фраз.
— Транспорта становится все больше, — заметил он. И еще через несколько минут: — Давно вы в Москве?
— Пять дней.
Остальное время мы проехали молча. Наумов хорошо вел машину, действительно как заправский шофер. Я с любопытством посматривал на его точеный профиль. В своей модной дубленке, меховой шапке с козырьком он выглядел очень моложаво.
Мы подъехали к высокому зданию. Алексей Викторович поставил машину на стоянку, закрыл дверцу на ключ, и мы вошли в просторный вестибюль. В лифте Наумов кашлянул и обронил:
— Вера Александровна больна.
— Я знаю.
— Волнение ей противопоказано.
Я вопросительно посмотрел на него. Наумов ничего не пояснил, точно этими фразами его полномочия на беседу со мной исчерпывались.
Мы вышли из лифта на площадке восьмого этажа. Наумов открыл дверь и пропустил меня в прихожую. Вошел следом и негромко сказал:
— Вера! Мы приехали.
Раздались легкие шаги. Из глубины большой квартиры появилась высокая, очень представительная и красивая женщина. На бледном лице играла приветливая улыбка. Она протянула мне руку:
— Очень рада. Очень любезно с вашей стороны, что вы приехали. Алексей, дай, пожалуйста, Борису Антоновичу шлепанцы. Надеюсь, мой муж хорошо вас довез?
Я сказал, что доехали мы прекрасно, но мне не совсем удобно беспокоить…
— Пустяки, — успокоила меня Наумова. — Мы вам очень рады. Проходите, пожалуйста. Алексей, ты, наконец, нашел шлепанцы? Вечно одна и та же история. Мой муж сейчас за домохозяйку, но от мужчин трудно ждать порядка, вы согласны?
— Да, пожалуй…
Меня провели в просторную, с широкими окнами комнату. Посредине стоял, посвечивая хрусталем, уже накрытый к ужину стол. Пол был застелен пушистым ковром. Вся мебель была мягкого коричневого цвета.
На пианино стояла большая фотография Кати. Закинув голову, щурясь от солнца, Катя смеялась.
Вера Александровна предложила сразу, без церемоний садиться за стол. Она расположилась напротив меня, спиной к окну.
— Надеюсь, вы извините меня за скромный ужин. Из-за болезни я не имею возможности ходить по магазинам.
Я сказал, что она напрасно беспокоится.
— Олениной я вас не могу угостить, к сожалению, — с улыбкой заметила хозяйка.
Алексей Викторович внес салатницу, сел с очень серьезным лицом и тщательно приспособил на груди салфетку.
— Разливай, пожалуйста, — с некоторым нетерпением сказала Вера Александровна.
— Одну секунду, Вера, я кое-что забыл.
Наумов с салфеткой на груди удалился на кухню. Вера Александровна проводила его улыбкой, рука ее легонько постукивала вилкой по тарелке.
— Как вы устроились? — спросила она после паузы. — Надеюсь, вам дали отдельный номер?
— На двоих, но очень удобный.
— Вы могли бы позвонить, и Алексей Викторовичустроил бы вам отдельный номер.
— У Алексея Викторовича и без меня, наверно, много забот.
— Пустяки, вы напрасно поскромничали.
